Роковое совпадение - Джоди Пиколт

Фишер смотрит в стол.

— Продолжайте в том же духе, — говорит он после минутного размышления, — и я, возможно, найму вас на работу, когда мы закончим с этим делом. — Он начинает загибать пальцы. — Отвечайте только на мои вопросы. Как только начнете поучать присяжных, я лишу вас слова. Если я упоминаю о временном помешательстве, черт побери, найдите способ это подтвердить, не клевеща на себя. Если покажете свой нрав — приготовьтесь приятно провести в тюрьме долгие годы.

— Хорошо.

Я вскакиваю, готовая вернуться в зал.

Но Фишер не спешит вставать.

— Нина, просто чтобы вы знали… Даже если вам не удастся убедить присяжных, меня вы убедили.

Три месяца назад, если бы я услышала такое от адвоката, я бы рассмеялась. Но сейчас я улыбаюсь Фишеру и жду, пока он подойдет к двери, где стою я. Мы входим в зал суда одной командой.

Зал суда за последние семь лет стал мне домом родным. На некоторых он наводит страх, но только не на меня. Я знаю правила: когда подойти к секретарю, когда обратиться к присяжным, как отклониться назад и прошептать что-то кому-то на галерке, не привлекая к себе внимания. Но сейчас я сижу в том месте этого дома, где раньше никогда не бывала. Двигаться мне нельзя. Нельзя делать то, что я делаю обычно.

Я начинаю понимать, почему многие боятся суда.

Свидетельская трибуна такая маленькая, что я упираюсь в нее коленями. В меня, словно крошечные иголки, впиваются взгляды сотен людей. Я думаю о том, что говорила сотням свидетелей за свою карьеру: «Все, что от вас требуется, — это сделать три вещи: выслушать вопрос, ответить на него и замолчать». Помню, что постоянно повторял мой начальник: лучшие свидетели — водители-дальнобойщики и рабочие на сборочном конвейере, потому что они намного более сдержаны на язык, чем, скажем, адвокаты с избытком образования.

Фишер протягивает мне ордер на арест Калеба:

— Нина, зачем вы выписали этот ордер?

— В то время я думала, что Натаниэль указал на моего мужа как на человека, который подверг его сексуальному насилию.

— Что-то в поведении вашего мужа заставило вас в это поверить?

Я нахожу в зале Калеба и качаю головой:

— Абсолютно ничего.

— Однако вы предприняли беспрецедентный шаг и выписали ордер на арест своего мужа, чтобы ограничить его встречи с вашим общим сыном?

— Я сосредоточилась только на том, чтобы защитить сына. Если Натаниэль сказал, что его обидел отец… я сделала единственное, что могла, чтобы его защитить.

— Когда вы решили аннулировать ордер? — спрашивает шифер.

— Когда поняла, что сын жестом показывал «отец», но имел в виду не Калеба, а священника.

— И тогда вы поверили, что обидчик — отец Шишинский?

— Этому было много причин. Во-первых, врач сказал, что в анальный проход вводился инородный предмет. Потом жест Натаниэля. Потом он шепотом признался детективу Дюшарму, и его признание звучало как «отец Глен». И наконец, детектив Дюшарм сообщил мне, что обнаружил трусы моего сына в церкви Святой Анны. — Я сглатываю ком. — Я семь лет провела, складывая кусочки головоломки, чтобы представить в суд то или иное дело. Я просто поступила так, как считала для себя абсолютно логичным.

Фишер бросает на меня разъяренный взгляд. «Абсолютно логичным». Ох, черт!

— Нина, пожалуйста, внимательно слушайте мой следующий вопрос, — предостерегает адвокат. — Когда вы поверили, что отец Шишинский изнасиловал вашего сына, что вы почувствовали?

— Я была совершенно раздавлена. Этому человеку я доверяла все свои мысли и страхи, ему верила вся моя семья. Я доверила ему своего сына. Я злилась на себя за то, что слишком много работала: если бы я чаще бывала дома, то, вероятно, могла бы предотвратить беду. Я была разбита, потому что сейчас, когда Натаниэль назвал подозреваемого, я знала, какой последует…

— Нина, — прерывает меня Фишер.

«Ответила на вопрос, — мысленно пнув себя ногой, напоминаю я себе. — И заткнись».

Браун улыбается.

— Ваша честь, пусть закончит отвечать на вопрос.

— Да, мистер Каррингтон, — соглашается судья. — Я тоже вижу, что миссис Фрост не закончила.

— Я все сказала, — быстро отвечаю я.

— Вы обсуждали с психиатром, что будет лучше для вашего сына?

Я качаю головой:

— Лучше не будет. Я вела множество дел, где потерпевшими выступали дети. Даже если Натаниэль окрепнет и снова заговорит… даже если пройдет год-другой, прежде чем дело передадут в суд… священник никогда не признается в том, что совершил. А это значит, что все будет зависеть от моего сына.

— Что вы имеете в виду?

— Без признательных показаний единственное, чем располагает обвинение против подсудимого, — показания ребенка. А это означает, что Натаниэль должен будет пройти через процесс признания его дееспособности. Он будет стоять в зале, полном незнакомых людей, — таком, как этот, — и рассказывать, что с ним делал тот человек. А тот человек, понятно, будет сидеть меньше чем в двух метрах и смотреть на него — можете не сомневаться, он предупреждал ребенка, и не один раз, чтобы тот никому ничего не рассказывал. Натаниэль будет сидеть один, рядом не будет того, кто бы его поддержал, кто бы сказал, что сейчас он может говорить. Либо Натаниэль испугается и потеряет голову во время слушания, и судья признает его участие в процессе нецелесообразным — а это означает, что насильник так и не будет наказан. Либо Натаниэлю скажут, что он может предстать перед судом, — а это означает, что ему придется проходить через это снова, в гораздо более сложных обстоятельствах, перед совершенно новыми незнакомыми людьми. В том числе и перед двенадцатью присяжными, которые заранее настроены ему не верить, потому что он всего лишь ребенок. — Я поворачиваюсь к присяжным. — Я тоже сейчас чувствую себя неуютно, хотя целых семь лет каждый день находилась в зале суда. Очень страшно оказаться на этой трибуне. Но мы говорили не просто о свидетеле. Мы говорили о Натаниэле.

— И каков самый лучший вариант развития событий? — негромко спрашивает Фишер. — Что, если насильник в конце концов оказался бы в тюрьме?

— Священника приговорили бы к десяти годам, всего к десяти годам, потому что именно такое наказание за то, что сломали жизнь ребенку, грозит людям, не имеющим судимостей. Скорее всего, его выпустили бы условно-досрочно, когда мой сын не успел бы еще достичь даже половой зрелости. — Я качаю головой. — Какой может быть лучший вариант развития событий? Разве суд может гарантировать, что защитит моего ребенка?

Фишер последний раз смотрит на меня и просит объявить перерыв.

Наверху, в совещательной комнате, Фишер присаживается передо мной.

— Повторяйте за мной, — велит он.

— Перестаньте.

— Повторяйте за мной: «Я свидетель. Я не прокурор».