Том 10. Письма. Дневники - Михаил Афанасьевич Булгаков

Я. А почему?.. Не вздумай?

S. Ну да! Ты напишешь, Люся моментально прилетит в Москву, а мы что тогда будем делать в Лебедяни! Нет уж, ты, пожалуйста, потерпи!

* * *

У меня сделалась какая-то постоянная боль в груди внизу. Может быть, это несерьезное что-нибудь.

Ты недоумеваешь — когда S. говорит правду? Могу тебе помочь в этом вопросе: она никогда не говорит правды.

В частном данном случае вранье заключается в письмах. Причем это вранье вроде рассказа Бегемота о съеденном тигре, то есть вранье от первого до последнего слова.

Причина: зная твое отношение к роману, она отнюдь не намерена испортить себе вдрызг отдых под яблоней в саду. Я же ей безопасен, поэтому горькая истина сама собою встает в Москве.

Но зато уж и истина!! К сожалению, лишен возможности привести такие перлы, из которых каждый стоит денег (и, боюсь, очень больших денег!).

* * *

Но довольно об этом! Один лишь дам тебе дружеский совет: если тебя интересует произведение, о котором идет речь (я уж на него смотрю с тихой грустью), сведи разговоры о нем к нулю. Бог с ними! Пусть эти разговоры S. заменит семейно-фальшивым хохотом, восторгами по поводу природы и всякой театральной чушью собачьей. Серьезно советую.

Вообще я тут насмотрелся и наслушался.

Ку! Какая там авторская корректура в Лебедяни! Да и «Дон Кихот» навряд ли. О машинке я и подумать не могу!

Если мне удастся приехать, то на короткий срок. Причем не только писать что-нибудь, но даже читать я ничего не способен. Мне нужен абсолютный покой! [...] Никакого Дон-Кихота я видеть сейчас не могу...[484]

Целую прекрасную, очаровательную Елену!

Твой М.

P. S. Вот роман! Сейчас стал рвать ненужную бумагу и, глядь, разорвал твое письмо!! Нежно склею. Целую.

Приписка М. А. Булгакова на левом поле последней стр.:

«В этом письме четыре страницы».

28. Телеграмма. 23 июня 1938 г.

Приеду на днях. Число сообщу телеграммой.

Булгаков

29. Телеграмма. 24 июня 1938 г.

Почему нет ответа мою телеграмму. Заказал билет. День выезда телеграфирую.

Булгаков

30. Телеграмма. 25 июня 1938 г.

Выехал двадцать пятого сорок первым, вагон пять. Встречай.

Булгаков

31. 21 июля 1938 г. 8½ вечера.

С поезда

Ну, Куква, и поезд же! Половина девятого, а мы только что дотащились до Льва Толстого! Целую!

М.

32. 21 июля 1938 г. 5¼ вечера.

С поезда

Сменили паровоз, полетели как ветер. Целую ручки за ужин! Наслаждались цыплятами! Ах, какие цыплята! Целую! Бешено трясет!

М.

33. 22 июля 1938 г. 4¼ утра.

С поезда

Дорогая Лю! Невиданный поезд! Треплемся где-то под Каширой. Проводник говорит, что в Москве будем — «в 8, не раньше!» Легендарный поезд! Причем большинство пассажиров радуется, что опоздаем в Москву! Всю ночь (если это можно назвать ночью) таращил глаза на вагонные сценки. «Пирвалнуисси, покуда доедешь», говорит бабка, едущая во Владивосток. Евгений спит. Целую! М.

Солнце багровое! Жара будет в Москве, надо думать, адская.

Еду хромой. Какая-то дрянь и меня и бабку тяпнула в ногу.

5 ч. 40 м. стоим в лесу!!

34. Телеграмма. 22 июля 1938 г.

Телеграфируй — где искать членскую книжку РЖСКТ «Советский писатель», акт выверки суммы паевых взносов, квитанции внесенных паевых взносов.

Булгаков

35. 22 июля 1938 г. Вечером.

Дорогая Лю!

Доехал я благополучно, но очень устал. Евгений тоже сонный, но чувствует себя, по-видимому, удовлетворительно.

Прости, что сразу начинаю с дела. На столе нашел документ, из которого видно, что хотят возвратить деньги за квартиру. Это — важная вещь. Требуется:

а) Членск[ая] книжка РЖСКТ.

б) Акт выверки суммы паевых взносов.

в) Квитанции внесенных паевых взносов.

Пришлось вторгнуться в твою Психею (прости! Но что делать?). Я вторгся и обомлел, увидев в конфетных коробках сотни бумажек. Прежде всего я постарался угадать систему, по которой они сложены, но не угадал. Пачка «Нила», пачка квартплаты, старая торгсиновская книжка, пачка электричества, пригласительный билет в Большой театр, дом творчества в Ялте, расчетная книжка домработницы, квитанция на заказное письмо... Боги мои! Что же это меня ждет?! Посочувствуй мне, Лю! Членскую книжку я, кажется, нашел. Она одна была? На ней написано «по перерегистрации № 57». Обнаруживается еще пачка разноцветных, разнотипных квитанций. По-видимому, это и есть паевые взносы.

Но «акт выверки» (а чувствую, что это главное!). Он есть там? Был? Должен быть? Кажется, был?

Вынужден был дать тебе сейчас телеграмму с вопросом о том, где искать эти все документы. Извини за беспокойство.

На письменном столе, на бюро, на диване передо мною груды, горы, стопки бумаги. А дальше письма!! Ведь не могу же я рыться в твоих письмах?! Постараюсь их обойти. А как их обойти, если этот проклятый «акт выверки» вдруг там?! Ведь если после счетов за электричество идет счет мебельного магазина и удостоверение о том, что Сергей перенес аппендицит!.. то все может быть!

Тут же, например, бумажка, наводящая на какой-то след: «...на прилагаемом при сем бланке, сальдо...» Да бланка-то нету! А металлическая закрепка на уголке есть — стало быть, был он, этот бланк! Был, и отнесен куда-то в другое место. А куда? Кабы я понимал систему! Помоги!

1) Существует ли этот «акт выверки»?

2) Какую, хотя бы приблизительно, сумму должны выдать?

Словом, скучать не придется. Завтра пойду по этим мукам.

* * *

Ну-с, въехали мы сегодня в Москву в 8 часов утра. Душно. Таксомотор. Евгения — в Ржевский, меня — домой. Хотел напиться чаю и сейчас же в Сандуновские, а оттуда в Лаврушинский, но после чаю повалился и заснул. После сна стал бодрее, поехал в Сандуновские. Наслаждение от горячей воды, парикмахера. Но горе эти укусы! И лебедянский не проходит ничуть, и в вагоне какой-то летучий гад укусил в ногу у ступни так, что я хромаю и нога распухла. Что за чертовщина?

* * *

Сейчас сообразил, что пишу какую-то ерунду! Действительно, интересно читать про ступню! Извини.

С интересом глядел на Москву. Все как полагается. Чувствуется, что многие уехали. Костюмы показывают, что жара изнуряла. Без галстуков, всюду белые брюки, лица лоснятся. Мои телефонные звонки показали, что многих, кого хотелось бы повидать, нету. Вильямсы где-то у Эльбруса. Яков Леонтьевич в Барвихе. Горюю, хотел