Истребитель - Дмитрий Быков

Как только он вернул себе обязанности капитана (Ефремов, кажется, с легкой обидой принял этот приказ, всюду тщеславие!), пришло сообщение, что к ним направится ледокол «Красин» и, возможно, летом вытащит; надо, значит, готовить «Седова» к эвакуации, чинить руль, выправлять стиснутый льдами винт. Под «Седовым» намерзло несколько этажей сплошного льда, отколоть их было немыслимо, стали взрывать, закладывая в аптечные пузырьки по двадцать граммов аммонала. За три дня продолбили дыру, в которую мог погрузиться водолаз, но видимость в воде была нулевая, руль приходилось исследовать ощупью – винт оказался погнут, месяц работы ничего не дал. Конечно, это было не так ужасно, как полярной ночью, когда казалось, что света не будет вообще никогда; конечно, даже пахло немного весной – только ни травинки, ни листика, – и прилетели даже какие-то идиотские птички, которым любопытно, видать, было посетить корабли, и Смолин задумал пострелять птичек, но пожалел, да и жрать их нельзя все равно. С Большой земли намекали, что первые испытания проходит ледокол «Иосиф Сталин»; Ладыгин помнил слова Водопьянова: «Сталин человека не бросит!» – и ему представлялась символическая картина: уже явно было задумано, что вытащит их «Сталин», что «Красину» одному не сладить. Но Шмидт честно признался, что «Сталину» до первого рейса нужно еще три месяца испытаний, а там зима, и потому достанут их, вероятно, только следующей весной… ну, есть шанс, что и «Красин» справится, и Ладыгин хотел уж было радировать, что если надо ждать до следующей весны, то лучше он застрелится сейчас, меньше мучиться; но передавать такое радисту он побоялся, да и вообще – малодушие! Вдруг зимой их самолеты заберут, суда останутся здесь, потом можно будет опять прислать за ними самолеты…

Ладыгин и понятия не имел, что в Севморпути выдумывали не менее фантастические варианты их освобождения, включая полную эвакуацию самолетами, но бросить корабли они не имели права. Да и вообще, сказал Калинин, когда приезжал в Севморпуть, – неглупый, кстати, человек, даром что всегда держался простачком, – а что вы думаете, товарищи, ведь это получилась уникальная дрейфующая станция, и первые выборы в Верховный Совет за шестьсот верст от полюса – это не хухры-мухры! Непонятно было, то ли старик шутит, то ли предлагает таким образом отмазаться, но сказал же папанинец Ширшов, который после зимовки перестал считаться с формальностями: что для одного недосмотр, для других подвиг, вопрос – как осветить.

Немытый, заросший, шатаемый ветром капитан Ладыгин не знал, что за их дрейфом следит СССР, да отчасти и мир, хоть миру уже и не до того было, что его фотография украшает многие девичьи спаленки, что ему посвящают оратории, что вообще всякая ледовая символика сейчас очень к месту, потому что полярность неясным, темным образом выражает самую сущность советского; достижение полюсов и проведение выборов на них сравнимо с достижением стратосферы, и тот кристальный мир, где вымерзают даже вши, олицетворяет собою нашу советскую утопию. Ладыгин так ослабел, что махнул уже рукой на свою жизнь; нападали еще припадки тоски по жене, но жену он представлял уже смутно.

Начался охотничий сезон: застрелили нерпу, пять пудов мяса. Если зажмуриться, писал в дневнике Ладыгин, похоже немного на медвежатину, но разит рыбой. Открыли соревнования по стрельбе, подстрелили пять уток. Все работы по ремонту руля кончились ничем: руль поворачивался максимум на два градуса. Вдобавок Ефремову, пошедшему на погружение впервые в жизни, стало плохо с сердцем – оказалась у него клаустрофобия, примет которой он сроду не замечал прежде; вытащили серого, полузадохшегося.

Спасение подошло, откуда не ждали: Шмидт не хотел раньше времени обнадеживать, но к ним стремительно проламывался «Ермак». Правду сказать, и лето выдалось щедрое – лед шумно таял и трескался, Ладыгин даже сходил по одной из промоин на байдарке. Страшно было подумать, как осваивал он когда-то такую же байдарку в Крыму, еще страшней представить, что бывает Крым, но вовсе уж немыслимо, что все воды мира связаны – и, стало быть, все это один океан, местами теплый и гостеприимный, а местами вот такой, зато исключительно чистый (Ладыгин загляделся в зеленую ледяную воду: прелесть какая вода). «Ермак» успел сходить к папанинской льдине и отвез папанинцев в Ленинград, освободил у Земли Франца-Иосифа «Русанова», «Рошаля» и «Пролетария», вывел на свободную воду шесть лесовозов у Диксона (раздав им угля), после чего вытащил изрядно помятого «Ленина». Ладыгин стал бомбардировать Москву радиограммами: лето, писал он, по арктическим меркам жаркое, осень обещает быть ранней и холодной, надо бы к нам поторопиться. Казалось, освобождение было уже так близко, что у него начался буквальный зуд в ладонях. Его несколько охладили, напомнив, что готовили к ним «Сталина», но «Сталину» предстоит еще три месяца доделок; «Ермак» может успеть, но люди устали. Срываясь, Ладыгин радировал, что «Седов» в бедственном положении из-за руля, самостоятельно его отремонтировать нет шансов, без мощного ледокола его не вывести (а то б сами ушли). Ему ответили прямым текстом, он выучил наизусть: «Используем все возможности. Однако вам, опытным ледовым капитанам, должно быть ясно, что гарантировать возможности достижения „Ермаком“ вашего места нельзя. Во избежание тяжелого разочарования, если „Ермак“ пройти не сможет, информируйте в этом духе ваш экипаж».

Тут Ладыгин окончательно убедился, что выводить их никто не будет, они больше устраивают Москву в качестве символа и теперь вечно будут выбирать Верховный Совет в шестистах верстах от полюса, а им иногда будут с самолета сбрасывать витамины, – и разнес несколько предметов и чуть не пробил кулаком переборку. Тогда доктор рекомендовал ему окунуться, вода была уже где-то два градуса. Ладыгин прибил бы и доктора, но был ему благодарен. Вдобавок пришла радиограмма, что воздушная разведка обнаружила чистую воду до 78 градусов 30 минут, и стало быть, к ним можно было подойти. «Ермак», чтобы не дразнить их напрасными надеждами, сообщил, что идет в глубокую ледовую разведку, не более. Экипаж, однако, плел гигантский пеньковый канат – шестьдесят миллиметров в диаметре. В последний день августа старпом заметил дым на горизонте, Ладыгин с биноклем кинулся на ют – так точно, «Ермак» с диким трудом, разбегаясь и запрыгивая на льдины, проламывался к ним.

Он был все-таки очень большой, и льды перед ним ломались торжественно. В радиорубке «Ермака» завели пластинку с «Интернационалом». Ладыгин не мог с собою совладать и почувствовал, что рыдает. Рядом Батагов повторял, перейдя на «ты», да какие уж тут церемонии: «А ты говорил… ты говорил…» За ними пришли, их спасали. «Ермак» дошел до «Седова», обошел его кругом, и льдины, которых они никак не могли ни обколоть, ни взорвать, с грохотом разломились. «Интернационал» играл уже по третьему разу. Весь седовский экипаж орал «Ура!».

С «Ермака» проорали, что на подготовку у них десять часов, иначе не будет чистой воды, вообще, надо торопиться изо всех сил; корабль подготовили за восемь. Планировалось: «Ермак» поведет «Седова», дальше своим ходом пойдут «Садко» и «Кузнецкстрой». Вдобавок к тросу, сплетенному командой, им кинули с «Ермака» еще два, и, помолясь, тронулись. Чудесное, неземное это было ощущение, когда после года во льдах «Седов» сдвинулся с места, таща на себе огромный неоткалываемый слой льда, целую чашу, которая через полмили вдруг оторвалась – и «Седов» получил двадцатипятиградусный крен на левый борт; но это бы полбеды. Даже заведя машину, разведя пары, они двигались еле-еле. «Ермак» натужно ревел, и все на «Седове» боялись дышать, не говоря уж лишний раз шевельнуться; он протащил их триста метров – и лопнул первый канат. За пятнадцать минут его рекордно поменяли, пошли дальше, лопнул второй, – «Ермак» шел трудно, не мог больше, как обычно делается, сдать назад и дать по льду второй удар. Невыносимую тяжесть чувствовали все, а что сделаешь? Порвался третий трос. С «Ермака» передали, что попробуют пойти вперед, разбить путь, а там вернутся. На Ладыгина страшно было смотреть. Через час к нему подошел Ефремов и вручил радиограмму: «Ермак» потерял левый винт, ни о какой буксировке «Седова» теперь не было и речи. Он уйдет, проламывая дорогу для «Садко» и «Кузнецкстроя», «Седову» предлагается зимовать. В утешение во второй радиограмме сообщалось, что на острове Рудольфа создана база и зимой к ним прилетят самолеты.