Загадка и магия Лили Брик - Аркадий Иосифович Ваксберг

подлецами и была убеждена в том, что среди намеченных ими жертв был и ее муж. Избежать этой темы, которая оставалась у всех на устах, было, разумеется, невозможно. Из Сухуми (вблизи абхазской столицы находился санаторий, где Торезы лечились) Арагоны звонили в Москву — Катанян старался их успокоить, Лиля к телефону не подходила.

Вернувшись в Москву, французские гости снова остановились в гостинице «Метрополь», где с Арагоном случился приступ безумия: он бредил, не узнавая людей и не понимая, где находится. Обращаться к московским врачам (их, собственно, — опытных и компетентных — в кремлевских больницах уже не осталось, все они переместились в лубянские камеры) Эльза не захотела, предпочитая немедленно сбежать в Париж. Совсем иная, привычная обстановка — и в квартире, и на улицах, — иной круг друзей, иные темы для разговоров, — все это вернуло его к жизни.

Арагон предпочел промолчать, когда с решительной поддержкой Москвы и с гневным обличительным пафосом, обращенным к презренным холопам сионизма, выступили французские левые Жорж Коньо, Пьер Эрве, Максим Родинсон, Франсис Кремье, Анни Бесс, — иные из них были друзьями-товарищами, занимавшими официальные посты в партии, членом которой (и даже членом ЦК) он являлся…

В Москве между тем близкие и друзья безуспешно пытались вывести Лилю из кризиса. Каждое утро она прежде всего бралась за газеты, лишить которых ее никто не смел. К тому же было и радио — кто мог позволить себе его отключить? Темп антисемитской истерии все нарастал, хотя, казалось, он уже достиг своего апогея. Никто не знал тогда, что в точности происходило за кремлевскими стенами. О том, что Сталина постиг смертельный удар, и страна, и мир тоже узнали с большим опозданием. Теперь оставалось ждать, к чему это событие могло привести. Никто еще не вздохнул с облегчением — все, напротив, ожидали чего-то еще более худшего. Плохо отдайая себе в этом отчет, на каком-то подкорковом уровне, массовое сознание воспринимало Сталина не как тирана, а как гаранта спасения от беды.

5 марта все было кончено. Гигантские толпы жаждавших уникального зрелища штурмовали воинские заградительные цепи, стремясь непременно пройти мимо гроба. Никакой драматург театра абсурда не мог бы придумать ничего более зловещего: в потерявшей человеческий облик толпе более сильные топтали и давили более слабых — сотни людей, мечтавших лично поклониться останкам великого Сталина, оказались последни-ми жертвами того безумия, которое принес в мир этот палач.

Лиля, как и миллионы людей во всем мире, отрезвев, с утра до вечера не отходила от радиоприемника, ловя новости, которые могли стать судьбоносными, и вместе с тем не забывая о том, что мертвое чудовище, заставлявшее при упоминании своего имени дрожать весь мир, все-таки избавило ее от неминуемой гибели пятнадцатью годами раньше и уж во всяком случае не превратило в жертву режима.

Не прошло и двух недель после смерти великого вождя всех времен и народов, как, продираясь через постылую жвачку приевшихся газетных штампов, можно было понять между строк, что за кремлевскими стенами происходят какие-то события, после которых следует ждать судьбоносных и радостных перемен. И действительно, 4 апреля газеты сообщили об освобождении и полной реабилитации «врачей-убийц», подчеркнув при этом, что выдвинутые против них вздорные обвинения преследовали цель «поколебать нерушимую дружбу советских народов». Прозрачность этой формулировки не оставляла места для каких-либо двояких толкований: государственный антисемитизм был признан имевшим место и — хотя бы формально — осужден.

В июле с большой помпой был отмечен шестидесятилетний юбилей Маяковского. На торжественное заседание и на праздничный концерт, проходившие в Колонном зале Дома союзов, пригласили и Лилю, и Катаняна. Постарался Симонов — он вел заседание. Пришлось выслушать ненавистного Перцова, назначенного главным государственным «маяковедом». Какого именно юбиляра хотелось видеть властям, — в этом сомнения не было: в юбилейный двухтомник поэта опять не попали ни «Люблю», ни «Про это», ни даже «Флейта-позвоночник». Лиле при Маяковском места уже не оставалось — перемен не произошло.

Нет, перемены все-таки были. Первым признаком — не для страны, а для Лили — явилась состоявшаяся 6 ноября того же года премьера пьесы Василия Катаняна «Они знали Маяковского». Ее поставил бывший императорский Александринский театр в Ленинграде (теперь он назывался театром имени Пушкина) — одна из главных (наряду с московскими Малым и Художественным театрами) драматических сцен страны. И постановщик спектакля Николай Петров, и исполнитель роли Маяковского Николай Черкасов, и сценограф Александр Тышлер, чудом уцелевший после разгрома Еврейского театра, — все старые знакомые, близкие люди, работать с которыми было легко и приятно. Лиля была не столько консультантом, сколько вдохновительницей спектакля, где его создатели хотели вернуть публике реального, живого, а не превращенного в идола Маяковского. И все равно — Маяковского, обряженного в те одежды, которые только и были дозволены свыше: в глашатая революции, ее певца, отдавшего атакующему классу всю свою звонкую силу поэта. Никаким другим ни Лиля, ни Катанян его не представляли и представлять не собирались. И то верно — знали, где живут и под чем ходят.

Скажем, забегая вперед, что этим стереотипам Лиля не изменила и годы спустя, когда — опять-таки вроде бы — ситуация в стране изменилась. В 1967 году не без труда, как и все любимовские спектакли, проходила «приемка» в театре на Таганке спектакля «Послушайте!». Лиля выступила, конечно, в его поддержку — с такой аргументацией (воспроизвожу в записи участника обсуждения, актера Валерия Золотухина): «Патетика его <Маяковского> чистая, первозданная. Это наша революция, это наша жизнь. Этот спектакль мог сделать только большевик, и играть его могут только большевики». Конечно, спасать «Послушайте!» от цензоров — перестраховщиков и демагогов — можно было лишь с помощью их же демагогии, но тут Лиля не кривила душой: личность и поэзия Маяковского воспринимались ею именно так — по-большевистски. Хотя в любимовском спектакле как раз ничего болыпевистского-то и не было. Не случайно же на сцене — замечательная по глубине и точности находка режиссера — существовали одновременно не один Маяковский, чистый и первозданный, а сразу пять! Только полный тупица не смог бы понять эту прозрачную и горькую аллегорию.

Вернемся снова в пятьдесят третий… При работе над катаняновским спектаклем Лиля впервые столкнулась с совсем молодым композитором Родионом Щедриным, которому был тогда всего двадцать один год. Отсюда началась их многолетняя дружба, которой, как окажется впоследствии, не суждено будет остаться безоблачной.

Не столько для Лили, сколько для пробуждающегося общества и робко начавшей оттаивать страны гораздо большее значение, чем «Они знали…», имела поставленная в московском Театре сатиры великая «Баня»: после перерыва почти в четверть века обвинительный акт