Апрельская ведьма - Майгулль Аксельссон

Биргитта ускорила шаг. У нее на одном носке ослабла резинка, он сполз и сбился, но она не смела остановиться и подтянуть его. Она панически боялась отстать — тогда придется вернуться в сторожку, а ей хотелось в Муталу к Гертруд, хоть у нее там и не будет собственной комнаты. Гертруд говорила, у нее там только комнатка с пищеблоком, Биргитта толком не понимала, что это значит, но готова была жить хоть в посудном шкафу, лишь бы вместе с Гертруд.

— Знаешь, что он вчера сказал? — Гертруд поставила чемодан перед собой. — Он сказал, что официантки — это те же папиросницы, а когда я спросила, кто это такие — папиросницы, — он сказал, что это такие шлюхи, которые, мол, водились в Норчёпинге, когда он был молодой. Надо же!

Биргитта как раз успела ее нагнать, Гертруд снова двинулась вперед. Ее туфли стали уже серыми от дорожной пыли, высокие каблуки вязли в щебенке.

— Папиросницы! Господи, да еще немного, и он заставит меня носить корсет и боты на пуговицах.

— Противный дед! — шепнула Биргитта, проверяя, пройдет ли.

— Точно, — подтвердила Гертруд. — Жутко противный дед.

В дедовой сторожке Биргитту не выпускали из дому, а в Мутале не пускали в дом.

— Разве нельзя выйти на улицу погулять? — спросила Гертруд, вернувшись с работы на другой день и сбросив туфли.

— Погулять? — не поняла Биргитта.

Ей как-то не приходило в голову, что можно ходить одной по такому большому городу, как Мутала. Время, пока Гертруд была на работе, Биргитта посвятила обследованию квартиры, она выдвигала один за другим все ящики из комода, роясь в мешанине из нижнего белья и косынок, нейлоновых чулок и шарфиков. Затем пооткрывала все шкафчики в кухонном закутке, вытащила несколько изюмин из красного пакета и два куска сахара из сахарницы, а потом захотела писать и отправилась в уборную. Там она пробыла почти час. Спускать воду было так интересно — прямо волшебство! До этого она всего два раза в жизни была в одном-единственном ватерклозете, и оба раза за черную рукоятку дергала бабка, так что Биргитта не сумела толком рассмотреть, что же происходит. А теперь она бросала в унитаз клочки туалетной бумаги и могла вволю любоваться, как они кружатся и пляшут, закручиваются в водовороте и пропадают.

Гертруд плюхнулась навзничь на кровать, застонали пружины.

— Да. Пошла бы на улицу поиграть, как другие детки...

Биргитта раскрыла рот от изумления:

— А куда мне пойти?

Лицо Гертруд злобно скривилось.

— Господи! Пойди во двор. Сходи в ларек или еще куда-нибудь... — Покопавшись в кармане, она выудила оттуда крону. — На! Марш на улицу и купи себе сластей!

Биргитта никогда раньше не покупала себе сласти, но знала, что это такое. Дед несколько раз приносил ей леденцов, когда бывал в Правлении, а у бабки на верхней полке в кладовке всегда стояла вазочка с твердыми карамельками. Но где этот ларек? Выйдя во двор, она остановилась в нерешительности. Во дворе никакого ларька не было, только мусорные баки и несколько бельевых веревок, на которых висела простыня. Несколько детей играли у подъезда, они лазали по какой-то тускло-серой железяке. Вот мальчик резко оттолкнулся в сторону, так что перекладина наверху качнулась вверх и вниз, а девочка карабкалась по чему-то, похожему на виселицу.

Вдруг распахнулось окно в доме, выходящем на улицу, и в него высунулась какая-то тетка.

— А ну слезайте с вешала! — крикнула она. — Тут ковры выколачивают, а вы балуетесь!

Но именно на этом вешале для ковров они все потом и уселись, всей компанией. Все держались от Биргитты на расстоянии вытянутой руки, потому что ни одному из детей во дворе ни разу не перепадало целой кроны на сласти. Больше десяти эре выпросить на карманные расходы никому не удавалось. Этого хватало на два «пиастра», на десять мармеладок по эре штука или на коробочку лакричного «Салмиака». «Салмиака» хватает на дольше всего, мечтательным голосом поведала девочка, когда вся компания направилась в ларек. Кладешь эти черные кусочки сразу в рот, подвигаешь их языком, прижмешь к нёбу и пососешь. Скоро из углов рта появятся черные слюнки, совсем чуть-чуть, почти и незаметно. Эти слюнки надо проглотить, чтобы соль ушла, и можно жевать. Тогда солодка кажется мягкой и чуточку склизкой на вкус.

Но Биргитта не стала покупать «Салмиак», только кусочки молочного сахара, желатиновый мармелад, колу-карамель и шоколадное драже. Но вот она уже закрыла свой пакет и вцепилась в него железными пальцами. Воздух был теплый, хотя уже начинало смеркаться, голоса других детей сливались с гудками машин на улице. Счастливая дрожь пробегала у нее по спине. Уже вечер — а она все гуляет, да еще и сидит на вешале для ковров с целым пакетом сластей на коленях.

Она очень удивилась, когда окна в обоих домах, и в том, что во дворе, и в том, что выходит на улицу, одно за другим стали открываться и одна за другой из них выглядывали женщины и кричали, что пора ужинать. Она засмеялась: очень было похоже на дедовы часы с кукушкой, словно все эти женщины были кукушками с раскрашенными клювами. И дети один за другим слезали с вешала и уходили, только один мальчик постарше задержался чуть дольше, рассчитывая выклянчить остатки сластей.

Потом и он ушел, а Биргитта все сидела, болтая ногами. Сейчас Гертруд тоже откроет окно и крикнет, что пора ужинать. Ничего, она подождет. Она ведь уже не голодная.

Гертруд было не на что купить ей кровать, так что спала Биргитта на креслах. Поэтому им приходилось делать в комнате перестановки и вечером, и утром: днем кресла стояли по сторонам низенького столика с металлической столешницей — это настоящий турецкий курительный столик, объяснила Гертруд, — а по вечерам их сдвигали вместе, так что получалась маленькая кроватка. Это ничего, что Биргитта не могла выпрямить в ней ноги, все равно ей нравилось спать в креслах, ей все нравилось в доме Гертруд.

Иногда ей становилось очень жалко Гертруд! Она приходила с работы такая грустная, и у нее так болели ноги. Значит, какие-то задаваки-клиенты безобразничали, ругали еду или просто из вредности насмехались над ней. Скорее всего, старухи: старухи-задаваки — самые вредные клиенты, это Биргитта усвоила. Хотя нос задирать им совершенно не с чего, они сплошь уродины, страшней войны, а мужья у них — нормальные мужики, то ущипнут Гертруд, то лапают за грудь, как только их старухи отвернутся.

Когда Гертруд делилась с ней своими огорчениями, Биргитта обычно лежала в ее кровати. Ей это нравилось, от Гертруд пахло духами и табаком, а иногда в ее дыхании пробивался тоненькой струйкой аромат ликера. Когда Гертруд надо было стряхнуть пепел, Биргитта бросалась к турецкому курительному столику и приносила пепельницу, а когда та переполнялась, высыпала окурки в ведро под мойкой. Тогда Гертруд хвалила ее, говорила, что она лучше всех — самая хорошая из всех ее знакомых, ну разве что кроме Леннарта, правда, он-то как раз оказался не очень хорошим, потому что нарушил слово и вернулся к жене. Но Гертруд не сомневалась, что он все равно у нее на крючке, — когда он заходит в «Стадс-отель» на обед вместе со своими бизнес-коллегами, то смотрит на нее таким долгим взглядом...