Последний танец Марии Стюарт - Маргарет Джордж

В письме Гизу она позволила себе размышление о предстоящей казни.

«…Ныне же, по несправедливому приговору, меня собираются предать такой смерти, какой не знал ни один член нашей семьи, тем более моего звания. Однако я благодарю Господа за это, будучи бесполезной для мира и для Его церкви в моем нынешнем состоянии. И хотя палач еще никогда не ведал нашей крови, не стыдитесь этого, друг мой».

Оставалось еще составить завещание и самое трудное письмо из всех – обязательное прощальное послание Елизавете.

Хотя Мария весь день находилась в странном радостно-возбужденном состоянии, теперь оно схлынуло, и она испытывала лишь усталость.

«Есть ли у меня силы продолжать? – спросила она себя. – Я должна; возможно, у меня не будет времени заняться этим позднее. А это нужно сделать».

Завещание представляло собой лишь перечень финансовых распоряжений, попытку обеспечить слуг и пожелание быть похороненной во Франции, вместе с матерью. Мария пыталась вспомнить все небольшие суммы и авуары, но ни в чем не могла быть уверена без своих счетных книг. Тем не менее она надеялась, что король Испании, король Франции или герцог Гиз проявят милосердие и оплатят небольшие посмертные пожелания.

Теперь письмо королеве Елизавете. Мария закрыла глаза и помолилась о том, чтобы нужные слова пришли к ней. Потом она медленно начала писать. Первые слова были обычными формальностями, но затем она перешла к сути дела.

«Теперь, будучи извещенной о приговоре, вынесенном на последней сессии вашего парламента, и оглашенном передо мною лордом Билом, чтобы я смогла подготовиться к окончанию моего долгого и утомительного паломничества, я попросила их передать вам мою благодарность за столь благоразумное уведомление, а также обратиться к вам с просьбой позаботиться о некоторых вещах ради облегчения моей совести.

Я ни виню ни одного человека, но искренне прощаю всех и каждого. Равным образом я желаю, чтобы все остальные, и прежде всего Бог, простили меня. А поскольку я знаю, что ваше сердце превыше любого другого может быть затронуто честью или бесчестием вашей собственной крови, и будучи королевой и дочерью короля, я прошу вас, мадам, ради Иисуса Христа, чтобы после того, как мои враги удовлетворят жажду моей невинной крови, вы разрешили моим бедным безутешным слугам забрать мой труп, который должен быть похоронен на освященной земле вместе с моими французскими предками, и особенно с моей матерью, покойной королевой, ибо в Шотландии останки моих царственных предков подверглись поруганию, а церкви были разрушены и осквернены.

Поскольку я умру в вашей стране, мне не дадут места рядом с вашими предками, которые также являются моими предками, а для людей моей веры очень важно быть захороненными в освященной земле. Надеюсь, вы не откажете в этой последней просьбе, с которой я обращаюсь к вам, и позволите хотя бы свободно выбрать усыпальницу для этого тела после того, как душа расстанется с ним, ибо, будучи одним целым, они никогда не были вольны жить в мире и покое.

Страшась тайного самоуправства тех людей, в чьи руки вы предали меня, умоляю вас предупредить их намерения скрытно избавиться от меня без вашего ведома, не из-за боли, которую я готова претерпеть, но из-за клеветнических измышлений и слухов, которые они могут распространить после моей смерти. Поэтому я желаю, чтобы мои слуги были свидетелями моей кончины, моей веры в Спасителя и покорности Его церкви. Прошу об этом во имя Иисуса Христа и из уважения к нашему родству, ради короля Генриха VII, нашего общего прадеда, ради нашего общего достоинства и пола, к которому мы обе принадлежим».

Ее рука дрожала. Ей было ненавистно думать о том, как Елизавета держит письмо и читает его. В то же время она знала, что будет безутешна, если Елизавета никогда не увидит его. Она продолжила писать:

«Молю Господа милосердного и справедливого просветить вас в Святом Духе и оказать мне милость, чтобы я могла умереть в любви и смирении, как собираюсь сделать, простив мою смерть всем, кто послужил ее причиной или содействовал в этом; это будет моей последней молитвой.

Не обвиняйте меня в самонадеянности, если, покидая этот мир и готовясь к лучшему из миров, я напомню вам, что однажды вы тоже будете держать ответ за свои дела, как и все те, кто предшествовал вам, и что моя кровь и несчастья моей страны не останутся забытыми, по каковой причине с самых ранних проблесков нашего земного разумения мы должны предрасполагать дух к вещам вечным, по сравнению с вещами преходящими.

Ваша сестра и родственница, несправедливо заключенная,

Marie Royne».

Теперь все готово. Мария сложила лист бумаги и встала. Кровь болезненно пульсировала в ее висках. Она написала уже много, много страниц. Когда она посмотрела на стопку бумаги, то едва могла поверить этому.

У ее маленького алтаря по-прежнему мерцала свеча. Тусклый желтый свет омывал лицо Девы Марии, изображенное на дереве, которое служило главным предметом ее поклонения после того, как она убрала распятие из слоновой кости и закрепила образ на стене, где должен был находиться ее королевский герб. Когда Паулет неохотно признал, что не имеет права снять образ, она заверила его, что в любом случае предпочитала распятие.

Опустившись на колени перед Девой Марией, она закрыла глаза и почувствовала, как в ее душе наступает мир, более всеобъемлющий, чем покой, который приходит после завершения трудной работы. Она гадала о том, как это могло бы быть, представляя себя получающей смертный приговор в любое другое время ее жизни, когда кровь была еще горячей, а связь с землей казалась нерасторжимой.

Во Франции, когда все ее чувства тонули в красоте; в Шотландии, когда ее гордость и честолюбие столкнулись с бременем королевских обязанностей, и позднее, когда ее мужество противостояло угрозе предательства; в объятиях Босуэлла, когда она была одержима желанием и любовью, наполнявшими каждый аспект ее земного бытия… нет, ни в одном из этих мест и времен она не хотела расставаться с миром. Сначала мир был для нее садом, потом ареной, потом ложем удовольствий, и она испила эту чашу почти до дна. Теперь она отставила в сторону эликсир жизни, чтобы больше никогда не пробовать его.

Слова приходили к ней, словно таинство, латинские слова, которые она должна была записать как откровение, ниспосланное свыше. Она встала и вернулась к письменному столу.

O Domine Deus,

Speravi in Te;

O care me Jesu

Nunc Libera me.

In dura catena,

In misera poena,

Desidero Te;

Languendo, gemendo,

Et genuflectendo,

Adoro, imploro,

Ut liberes me.

О Господи Боже,

Я надеялась на Тебя;

Возлюбленный Иисус,

Освободи меня.

В жестоких цепях,

В горьких муках,

Я томилась по Тебе,

Ныне пребывая