Исаак Лакедем - Александр Дюма

Аполлоний распечатал свиток, поцеловал подпись и, прочтя письмо, обратился к путешественнику.

— А теперь, Исаак, пока главный вопрос, томящий тебя, не будет разрешен кем-то более мудрым, чем я, каковы твои второстепенные вопросы?

Исаак помедлил, огляделся и, заметив воробья, стремительно слетевшего на дорогу, дерево, трепетавшее листвой, хотя не было ни ветерка, и молодую женщину, выходившую из храма Венеры Победительницы, спросил:

— Я хочу знать, какую весть сообщил этот воробей себе подобным, что роются здесь в пыли, почему эта осина дрожит при безветрии и, наконец, кто эта женщина?

Аполлоний улыбнулся, как человек, ожидавший услышать более сложные вопросы. Он прислушался к чириканью птички и, обратившись к Исааку, произнес:

— Что прилетел сообщить этот воробей своим собратьям? Вот слово в слово: «Вы что, с ума сошли, тратя время на несколько жалких семян проса, сурепки или конопли, когда за крепостью только что проехал на осле мельник с мешком зерна? Сейчас он там кричит, проклиная его, ведь мешок лопнул, и вся дорога усыпана зерном. Летите быстрей! Спешите! Все воробьи округи уже пируют. Не поторопитесь, так вам не достанется. Скорей! Летите же!»

В самом деле, едва Аполлоний закончил свои пояснения, воробьи, казалось внимательно выслушав, что сказал, а вернее, прочирикал их собрат, стремительно взлетели и опустились в сотне шагов от них.

— Но как доказать, — спросил Исаак, — что ты правильно понял эту птицу и твой перевод точен?

— О, это очень просто, — ответил Аполлоний, — посмотри и увидишь. Исаак и Аполлоний, сопровождаемые учениками, направились к повороту дороги, куда указал философ. Через несколько шагов перед ними открылась на пять или шесть стадиев дорога.

Она вся была усыпана зерном, и множество птиц жадно клевали посланное фортуной угощение. Вдалеке можно было еще рассмотреть мельника, осла и мешок.

— Верно! — признал Исаак. — Теперь об осине.

— Почему она дрожит, хотя нет ветра? — повторил вопрос Аполлоний. — Сейчас узнаю от нее самой.

Несколько минут он сосредоточенно вслушивался в жалобный шелест листьев дерева. Затем, подобно переводчику, обязанному объяснить иноземцу смысл речи, внятной ему одному, он обратился к Исааку:

— Бог, предугаданный Эсхилом, тот, что должен был умереть за людей, принял смерть на кресте. Агония была медленной, он страдал невыразимо… Где это случилось? — продолжал Аполлоний, как бы стараясь удержать исчезающее видение, — где это?.. Я об этом ничего не знаю… Когда?.. Мне неведомо…

Руки Исаака сжались в кулаки. Слова, произнесенные Аполлонием Тианским, вызвали страшное воспоминание.

— Я знаю это. Продолжай.

— Все сущее участвовало в этой агонии, — повествовал далее мудрец из Тианы. — Солнце заволокло кровавой тучей. Гром рвал небо огненными бороздами. Человек в испуге простирался ниц. Зверь, житель лесов, зарывался глубоко в норы. Птица укрывалась в чаще ветвей. Молчали цикады и сверчки. Ни одно насекомое не жужжало. Все живое онемело в величайшей скорби… Иудей провел рукою по лбу.

— Да… да… — пробормотал он чуть слышно. — Я это видел… Продолжай.

— Лишь деревья, кустарники и цветы шептали на своем языке, — рассказывал Аполлоний. — То был глухой, угрожающий хор. Люди слышали его, но не понимали. Дамасская сосна шептала:

«Он сейчас умрет! В знак печали мои иглы потемнеют отныне и навеки…»

Вавилонская ива шептала:

«Он гибнет! От боли мои ветви выгнутся отныне к водам Евфрата…»

Виноградная лоза в Сорренто шептала:

«Он умирает! Пускай же в память о моем сострадании вино из моих кистей зовется „Lacrima Christi“…16

Кармельский кипарис шептал:

«Смерть подступает к нему! Безутешный, я стану вовек обитателем кладбищ, верным стражем могил…»

Сузский ирис шептал:

«Жизнь покидает его! В память о моем горе пусть золотая чашечка моего цветка будет отныне окружена лиловыми лепестками!»

Ипомея, прозванная «красою дня», шептала:

«Он угасает! В знак отчаяния мои цветы будут закрываться каждый вечер, чтобы раскрыться лишь поутру полными ночных слез…»

Так весь мир растений от кедра до иссопа стенал и плакал, вздрагивая, трепеща и содрогаясь от вершин до корней. Лишь один из надменных тополей оставался холоден среди вселенской скорби.

«Какое мне дело до страданий этого бога, умирающего за грехи людей? — бормотал он в свою очередь. (И ни одна из его ветвей не шевельнулась, ни один лист не дрогнул.) — Разве мы люди? Нет! Мы деревья. Разве мы преступны? Нет! Мы безгрешны!»

В это время в небе пролетал ангел, неся чашу, полную крови страждущего Бога. Услышав слова себялюбивого дерева, которое посреди всеобщей печали требовало себе привилегию остаться бесчувственным, он слегка наклонил чашу, и на корни злополучного тополя упала капля божественной крови.

«От тебя, не вздрогнувшего, когда вся природа содрогалась, отныне пойдет род дрожащей осины. И в летний полуденный зной, когда замирает малейший ветерок и деревья в лесах хранят неподвижность, давая путнику свежую тень, ты будешь трепетать от корней до вершины. Дрожать вечно…»

— Довольно, — прервал иудей с плохо скрытым нетерпением. — Ты хорошо рассказал и о воробье и о дереве. Остается женщина, молодая и обольстительная, что вышла сейчас из храма Венеры Победительницы. Что ты скажешь о ней?

— Ну, — с улыбкой ответил Аполлоний, — коль скоро мы, поговорив о животных и растениях, переходим к человеку: это уже другое дело. В человеке присутствуют маска и лицо, внешность и суть. А вот, кстати, и мой ученик Клиний. Он сможет тебе показать ее маску, видимость, а затем уже я в свою очередь раскрою тебе ее лицо и познакомлю с истинной сутью.

Действительно, с той стороны, куда удалилась незнакомка, к ним подбежал красивый молодой коринфянин. Его длинные ухоженные волосы развевались на ветру, прихваченные на висках лишь миртовым венком. Его большие черные глаза были полны огня, в них светилась любовь, а все лицо сияло молодостью.

Обе руки были вытянуты вперед, словно он хотел поймать и удержать призрак счастья.

Бросившись к Аполлонию, он с жаром, поцеловал руки наставника и, не замечая мрачного лица Исаака, воскликнул:

— Ах, учитель! Ты видишь перед собой самого счастливого из людей!

— Поведай нам твою радость, Клиний, — попросил Аполлоний. — Счастье подобно благовонию. Достаточно одного счастливого человека, чтобы все вокруг испытали радость.

— Учитель, я люблю и любим!

— Ты произнес сейчас два самых магических слова, какие знает человеческий язык.