Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

нумеръ указалъ ему вмѣстѣ съ тѣмъ и нумеръ коровы. Билетики были разобраны и евреи отправились за своими коровами, ожидавшими своихъ новыхъ хозяевъ въ особомъ загонѣ. Дѣло было послѣобѣденное, и я прилегъ отдохнуть. Но едва успѣлъ я вздремнуть, какъ вдругъ страшный гамъ, крикъ и споръ разбудили меня. А бросился на дворъ. Необыкновенный гвалтъ раздавался въ загонѣ. Я побѣжалъ туда. Вообразите же, что я увидѣлъ! Евреи обратили загонъ въ скотный рынокъ: одни покупаютъ коровъ, другіе — продаютъ, громко расхваливая свой товаръ; одни мѣняютъ своихъ коровъ на худшія, получая рублевыя додачи; въ одномъ углу загона два еврея вцѣпились другъ другу въ бороды, дерутся, а жены, крича караулъ, разнимаютъ ихъ… Я человѣкъ вообще сдержанный, но тутъ не вытерпѣлъ, схватилъ палку и начать лупить кого ни попало, всѣхъ безъ разбора. Затѣмъ, я повторилъ жребій, самъ роздалъ коровъ по нумерамъ и предостерегъ, что если у кого-нибудь окажется не та корова, которая ему досталась по жребію, то я, какую найду, отниму. Недавно узнаю однакожь, что одинъ изъ колонистовъ продалъ свою корову русскому мужику. Я бѣгу къ нему: «Веди меня въ хлѣвъ, покажи твою корову», говорю я ему. Еврей прехладнокровпо приводитъ меня въ хлѣвъ. «Вотъ она!» — «Да вѣдь это коза!» — «Нехай коза», отвѣчаетъ равнодушно еврей. — «Гдѣ же твоя корова?» — «Все равно, ваше благородіе, что коза, что корова; коза только меньше лопаетъ и смирнѣе доится. Мои дѣтки любятъ больше козье молоко, чѣмъ коровье!». Я плюнулъ и ушелъ. Что съ нимъ подѣлаешь?

— Удивляюсь евреямъ, замѣтилъ я нѣсколько сконфуженно.

— Нечего удивляться. Иначе и быть не можетъ. Есть тутъ много причинъ, но я ихъ какъ-то объяснить не могу. Я васъ познакомлю съ моимъ любимцемъ единственнымъ. Онъ вамъ это растолкуетъ.

— Кто же этотъ «единственный»?

— Увидите сами. — Но возвратимся къ дѣлу. Такъ вы хотите поселиться въ моемъ раіонѣ?

— Да. Мы просимъ васъ покорно указать намъ мѣстечко, гдѣ-нибудь у рѣки.

— Такихъ мѣстъ много у меня.

— Потомъ посовѣтуйте, къ кому обратиться и какъ повести дѣло?

— Все это нетрудно. Я вамъ все въ подробности растолкую. Все, что отъ меня зависитъ, сдѣлаю. Но… изъ вашего предпріятія… все-таки, ничего не выйдетъ.

— Почему же? изумился я.

— Да, ничего. Впрочемъ, отложимъ это до завтра.

Этотъ честный чиновникъ очаровалъ меня своей простотою и добротою. Тѣмъ болѣе грустно было мнѣ услышать отъ него такое роковое предсказаніе нашему предпріятію. Я, впрочемъ, не придавалъ большаго значенія этому предсказанію, относя его къ недовѣрію, питаемому всѣми къ способности евреевъ трудиться физически. Какъ мнѣ хотѣлось доказать этому нѣмцу на дѣлѣ, что расовыхъ или національныхъ недостатковъ нѣтъ; что всѣ люди одинаково созданы, только не одинаково воспитаны исторіей, ласкавшею однихъ, какъ родная мать, и отталкивавшею другихъ — какъ жестокая мачиха.

Я поднялся съ зарею; но Редлихеръ предупредилъ меня: онъ уже цѣлый часъ работалъ въ своемъ садикѣ.

— Ага! So! so! хлѣбопашецъ долженъ дорожить разсвѣтомъ, воскликнулъ хозяинъ, завидѣвъ меня издали. — Я скоро кончу. Напьемся кофе и поѣдемъ посмотрѣть, что дѣлается въ полѣ.

Солнце во всей своей величественной красѣ озаряло уже утреннее, безоблачное небо, бросая цѣлые снопы жгучихъ лучей во всѣ стороны, когда Редлихеръ и я, въ нѣмецкомъ покойномъ фургонѣ, рысцой, пробирались между нивами, волновавшимися густою массою колосьевъ. Жатва была въ самомъ разгарѣ. Сотни нѣмцевъ съ покрытыми головами и съ засученными рукавами, множество нѣмокъ всякаго возраста въ широкополыхъ соломенныхъ шляпкахъ трудились какъ муравьи, не разгибая спины. Редлихеръ дружески привѣтствовалъ каждаго труженика, называя его безъ церемоніи Johan, или Jakob. Ему отвѣчали такимъ же привѣтствіемъ, не отрываясь ни на минуту отъ работы. Мы проѣзжали безостановочно. Широкое, добродушное лицо нѣмца-начальника сіяло удовольствіемъ.

— Tüchtige Burschen, fleissige Arbeiter! выхвалялъ онъ своихъ земляковъ.

Чрезъ часъ, мы выбрались изъ нѣмецкой территоріи и спустились съ невысокаго холма. Панорама вдругъ приняла другой видъ.

Въ недалекомъ разстояніи виднѣлись двѣ шеренги грязныхъ, ошарпанныхъ избушекъ съ полуразрушенными соломенными крышами. Нѣкоторыя изъ этихъ жалкихъ лачугъ полуразвалились, нѣкоторыя пошатнулись на бокъ. Всѣ ограды были въ брешахъ. Большая часть стеколъ въ окнахъ замѣнялась грязными изодранными подушками или безцвѣтными лохмотьями. Это была еврейская колонія. Въ цѣлой колоніи ни души не видно было, а между тѣмъ изъ нѣкоторыхъ трубъ клубился дымокъ. Еслибы не эта живая струя дыма, то легко можно бы подумать, что тугъ царствуетъ цынга, холера или чума. Меня вдругъ обдало какимъ-то ощущеніемъ пустынности и разоренія. Всякая хижина, казалось, молча разсказывала свою грустную исторію, сѣтуя на кого-то, или на что-то… Я вопросительно посмотрѣлъ на Редлихера.

— Ja wohl, утвердилъ онъ, понявъ мой сконфуженный взглядъ и насупивъ густыя брови. — Die Elenden! прибавилъ онъ и отвернулся отъ этого грустнаго зрѣлища.

Я съ горькимъ любопытствомъ взглянулъ еще разъ на еврейскую колонію. Мой взоръ бродилъ безутѣшно отъ одного конца улицы до другаго. Только въ полверстѣ отъ колоніи открылся маленькій оазисъ въ этой пустынѣ. Небольшая, хорошенькая, избушка съ новою соломенною крышею, обнесенная низкой, ровной оградой, разныя службы среди небольшаго дворика, куполообразная зеленая крыша колодца и щегольски отдѣланная голубятня, весело выглядывали изъ-за молодыхъ акацій и тополей. Нѣсколько поодаль, на просторномъ четыреугольникѣ, обнесенномъ правильнымъ рвомъ, симметрически были разставлены нѣсколько стоговъ и скирдъ. На небольшомъ лугу, довольно далеко отъ избы, паслась маленькая отара простыхъ овецъ, нѣсколько козъ и десятка два рогатаго скота. Избушка эта стояла на небольшой возвышенности, отъ которой змѣилась тропинка внизъ, къ узкой рѣчкѣ, опушенной рѣдкимъ кустарникомъ и нѣсколькими вербами.

— Это — нѣмецкое? спросилъ я Редлихера.

— Нѣтъ, это — гнѣздышко моего единственнаго.

Я вооружился нѣмецкимъ терпѣніемъ и сдержанностью и не хотѣлъ надоѣдать разспросами о загадочной личности, называемой единственнымъ.

— Еслибы не дымъ, замѣтилъ я: — то я подумалъ бы, что во всей еврейской колоніи ни одной живой души нѣтъ.

— Сегодня пятница. На шабашъ готовятъ.

Мы повернули вправо. За версту отъ колоніи, опять потянулись нивы. Но, Боже, какая разница между этими жалкими нивами и тѣми, которыя я видѣлъ за полчаса тому назадъ! Еврейскія нивы были рѣдкія, полуистоптанныя, избитыя, иногда совершенно плѣшивыя. Мѣстами валялись снопы, небрежно связанные, а между ними — лохмотья какой-то одежды и испачканныя подушки. Ни одной души кругомъ. Только вдали, на холмикѣ, виднѣлось нѣсколько фигуръ еврейскихъ бабъ съ ребятишками на рукахъ, оглашающими окрестность раздирательнымъ ревомъ и пискомъ. На этомъ же холмикѣ красовалось множество корытъ, замѣнявшихъ колыбели.

— Но куда же запрятались эти черти? вскрикнулъ сердито мой спутникъ, хлеснувъ бичомъ въ воздухѣ и нетерпѣливо понукая лошадей.

Въ лощинѣ, открывшейся глазамъ моимъ, представилась довольно оригинальная картина: десятка три, четыре колонистовъ-евреевъ разнаго возраста, окутанныхъ шерстяными полосатыми запятнанными