Брызги шампанского - Виктор Пронин

– Не хочу. Я должен руками камень согреть. Как стакан, – Жора улыбнулся. – С хорошим вином.

– Может, пройдемся? – предложил я. – Там какая-то забегаловка открыта.

– Нет, – Жора покачал головой. – Постою.

– Не надышались? Еще хотят?

– Да, – Жора не был настроен шутить.

Уже миновав ресторан Славы Ложко, я оглянулся – Жора стоял там же, возле своих камней. С одной стороны они были сухими, с другой – покрыты соленой влагой.

Как и Жора.

Как и все мы.

Усошин смотрел последние известия совершенно безучастно. Его полуприкрытые глаза могли показаться даже сонными. Он не бегал в возбуждении по кабинету, не причитал и не бросался звонить кому бы то ни было, не подбегал к окну, чтобы задернуть шторы и как-то себя обезопасить. Нет, он сидел, нависнув над столом, и смотрел на экран телевизора. И видел изрешеченный пулями джип, видел, как выносят из него мертвого Здора, на лице которого так и осталась страшноватая улыбка трупа, видел, как вдвигают в машину «Скорой помощи» залитого собственной кровью Выговского. И ни разу не отвел взгляда от крупных планов, которыми упивались и впадали в какое-то счастливое неистовство телевизионные трупоеды. Захлебываясь от радостного возбуждения, диктор докладывал ему все новые и новые подробности покушения на главу фирмы «Нордлес», но ничего, ничегошеньки нового сообщить не мог. И все слова его Усошин пропускал мимо ушей, даже как бы пережидал захлебывающийся от больного азарта голос. Через каждые два слова мордатый корреспондент снова и снова напоминал, что приехал первым, что это он, именно он застал трупы еще теплыми, что при нем они содрогались в агонии, а вот другие корреспонденты оказались не столь расторопными. Они застали труп Здора остывшим, он уже не хрипел и не дергал ногами, не пытался что-то там свое предсмертное произнести.

И мордатый опять показывал залитый кровью пол джипа, простреленную голову Здора, дыры в груди у Выговского. Ему, удачливому везунчику, удалось даже записать хрипы, клокотанье крови в груди Выговского, его мутнеющий, уже потусторонний взгляд. На глазах у всей страны мордатый делал крутую карьеру. Теперь его наверняка пошлют к следующим трупам – сожженным, расстрелянным, раздавленным гусеницами, утопленным, затравленным собаками, повешенным, зарезанным, расчлененным. О, как он будет таращить глаза за дружеской попойкой этим же вечером, потешая таких же, таких же, но не столь удачливых своих приятелей кошмарными подробностями покушения на трассе Шереметьево – Москва...

Усошин терпеливо дождался окончания репортажа и, нажав кнопку, выключил телевизор. Потом нажал другую кнопку и вызвал помощника из приемной. Тот возник в дверях через несколько секунд, молчаливый и исполнительный. Не поворачивая головы, Усошин видел его, но не торопился произносить слова, понимая, что они превратятся в нечто смертоносное, в нечто безжалостное, но справедливое.

– Ты это... – наконец произнес он сипловатым от долгого молчания голосом. – Видел последние известия?

– Да, в приемной.

– И как?

– Круто.

– Наши ребята.

– Я знаю, они были здесь полгода назад.

– Нехорошо с ними поступили.

– Я больше знал Славу Горожанинова.

– Да, и Слава Горожанинов... Что-то происходит... Нам пора, – Усошин произносил совершенно незначащие слова, и даже непонятно было – разговаривал с кем-то или с самим собой. Но чувствовалось – он приближается, приближается к важному решению, и незначащие ответы помощника ему были нужны, чтобы еще раз, еще раз убедиться в том, что он должен поступить так, как задумал, более того, он имеет на это право. – Знаешь, что я тебе скажу... Я вот что тебе скажу... Ты доставь мне этого...

– Шестопалова, – подсказал помощник.

Усошин быстро взглянул на помощника, как бы даже злясь оттого, что тот понял его состояние.

– Да, его самого. Где он у нас?

– На кухне.

– Не отощал?

– В порядке Шестопалов.

– Давай его сюда.

И Усошин снова навис над столом, но уже не было в его позе неуверенности и колебаний. Он просто ждал, когда войдет зэк Шестопалов, коротающий годы на кухонных работах.

И Шестопалов вошел. Постучал деликатно, выждал две-три секунды и, не дождавшись из кабинета ни единого звука, сам открыл дверь. Без робости, без подобострастия и поклонов. Остановился в дверях, держа в руках вязаную шапку.

– Пришел? – спросил Усошин.

– Явился, – ответил Шестопалов. – По вашему вызову.

– Садись. – Усошин махнул рукой в сторону приставного столика.

Шестопалов сел, расположил на столе свои крупные ладони. Сам он был тощ, как и положено зэку, но на вид здоров, глаза ясны и насмешливы, во всей его фигуре чувствовалось достоинство. Подождав некоторое время и не услышав от Усошина ни слова, заговорил сам:

– Прекрасная погода, не правда ли, гражданин начальник?

– Кончай, – обронил Усошин.

– Я вот шел сюда и думал про себя... Гена, говорю я себе, если тебя вызывает руководство, то это может обернуться чем угодно. И повышением по службе, и порицанием. Чего ты, Гена, больше хочешь, спрашиваю я себя, направляясь в ваш кабинет, Николай Иванович... И отвечаю самому себе...

– На море хочешь? – спросил Усошин.

– Хочу.

– Недельки на две?

– Готов.

– По твоей специальности.

– Мастерство пропить невозможно, Николай Иванович, – Шестопалов пытливо посмотрел в глаза Усошину.

– Я тоже на это надеюсь.

– Не надо надеяться, Николай Иванович. Вы просто будьте в этом уверены.

– Ты мне разрешаешь быть уверенным?

– Я когда-нибудь подводил вас? Нет-нет-нет, – замахал руками Шестопалов. – Были, конечно, досадные подробности. Но они бывают в каждом деле. По большому счету, у нас с вами разногласий никогда не было. И не будет, Николай Иванович. – Шестопалов положил обе свои ладони на стол, как бы ставя печать надежности, даже клятвенности.

Ответить Усошин не успел – в дверь заглянул помощник.

– Я, конечно, извиняюсь, – сказал он.

– Слушаю, – обронил Усошин недовольно.

– Опять передают последние известия, – помощник кивнул в сторону телевизора. И вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Усошин взял пульт, направил его на экран.

– Посмотри, – сказал он Шестопалову. – Пока ты здесь решаешь кухонные проблемы, жизнь на воле бьет ключом.

Шестопалов не ответил. Молча, не проронив ни единого звука, он просмотрел весь репортаж. Усошин тоже не сказал ни слова. Когда передача закончилась, выключил телевизор.

– Грубая работа, – произнес наконец Шестопалов. – Так нельзя.