Вещий князь: Ладожский ярл. Властелин Руси. Зов Чернобога. Щит на вратах - Андрей Анатольевич Посняков

Любима отмахнулась:

– Да рановато ему еще.

– Чего ж рановато? Парень красивый, видный.

– Серьезный он слишком, – пожаловалась Любима. – Сама знаешь, девы таких не очень-то любят. Так, верно, и проживет в бобылях, коли не попадется такая, что силком скрутит.

– Ой, а к нам на волхвование много всяких дев ходит! – всплеснув руками, поведала Речка. – И Самвина, кузнеца Панфила дочка, и Радислава с Подола, и многие… Слушай-ка, а давай и ты сходишь! Увидишь, как весело. В пятницу вечерком и пойдем.

– Не выйдет в пятницу-то, – с видимым сожалением отозвалась Любима. – Батюшка не отпустит, в пятницу вечером да в субботу самая работа, народу много – купцы на торжище приедут, людины… Вот если б как-нибудь днем.

Речка расхохоталась вдруг, показывая крупные ослепительнобелые зубы:

– Так завтра мы как раз днем собираемся. Не все, правда… Пойдем, а?

– А и сходить, что ли? – Любима задумалась. – Все равно, когда еще Ярил с Порубором вернутся. И чего днями дома сидеть?

– Верно. Так пойдешь?

– Инда пойдем завтра, – наконец решилась Любима. – И в самом-то деле!

Назавтра нарядились девки. Речка – в белую, с вышивкою, рубаху, поверх – варяжский сарафан, темно-синий, сборчатый, заколотый двумя бронзовыми фибулами, начищенными так, что больно глазам, и не скажешь, что бронзовые, – золотые, как есть золотые! Поверх этой одежки накинула шубку бобровую, желтым немецким сукном крытую, на ноги постолы кожаные, обмотки белые, льняные, узким золоченым ремешком перевитые, – ух и дева-краса, пухленькая, толстощекая, а в шубке-то этой еще и шире, чем есть, казалась. Смешная! Любима тоже с утра принарядилась, очаг затопив да слуг пошпыняв для порядку, – видя такое усердие, дедко Зверин уступил, отпустил днем на прогулку, строго-настрого наказав, чтоб ужо к вечеру возвернулась. Еле дождалась подружку дева, все по двору бегала, в ворота выглядывала. А уж Речка-то издали еще рукой замахала, бежала – подпрыгивала:

– Ну, что, отпустил батюшка?

– Отпустил, – обняла подружку Любима. – Сказал, хоть до темноты гулять можно. Ну, идем, что ли?

– Идем! Ух, и красива ж ты, Любимка! – Речка беззлобно ущипнула подружку за бок. Любима засмеялась.

И в самом деле, по улице шли – парни встречные шеи свернули. Еще бы! Этакая-то краса – Любима. Волосы воронова крыла из-под шапки бобровой по плечам распущены – старухи пусть плюются, а молодые завидуют. Зеленая туника – узкая шерстяная, до самых пят, поверх – небрежно плащик наброшен, не бобровый, беличий, ветер распахнет полы – вся фигурка видна, вот и посворачивали головы парни, поразевали рты, а кто и в лужу свалился.

– Эй, девы, орешками угостить? – это уж на Подоле, в виду Градка, повстречался молодой парень.

Подружки переглянулись, отнекиваться не стали, подставили ладошки:

– Ну, угости.

Парень насыпал орехов, заглянул в глаза Любиме:

– Как хоть звать-то тебя, дева?

– Пафнония, ромейского гостя женка.

– Ой, врешь, поди?

– Да ладно, не верь!

Со смехом девчонки пошли дальше. А солнце, переменчивое весеннее солнце, так и сияло, выпорхнув из-за облачка, снег таял, и в лужах отражалось голубое небо. Мимо проскакал отряд гридей – в кольчугах, на сытых конях, с красными, обитыми по крагам медью щитами. Гриди тоже свернули шеи, а кое-кто и помахал девкам, невзначай пустив коня в лужу.

– Вот ведь, обрызгали, змеи! – погрозила им кулаком Речка.

– Да не сердись ты, день-то какой хороший сегодня!

– И вправду…

– Ну, где твое капище? Небось, за тридевять земель, на Щековице?

– А вот и не угадала! На Подоле, только ближе к Глубочице.

– Тоже не близехонько. Говоришь, весело там?

– Да уж не грустно.

На самом краю Подола, в березовой рощице, уже собрался народ – все больше молодые девчонки и парни. Посреди небольшой вытоптанной полянки был вкопан украшенный ленточками идол – похоже, Перун, рядом с ним кругом стояли идолы поменьше. Двое одетых в длинные балахоны волхвов – высокий носатый и пухленький, с круглым лицом – периодически воздевая руки к небу, неспешно прохаживались рядом с идолами и что-то вполголоса напевали. Молодежь переговаривалась и смеялась. Кто-то окликнул Речку, та обернулась, помахала рукою…

– Вельвед! – вдруг пролетел в толпе шепоток. – Вельвед-волхв.

Все расступились, давая дорогу приехавшему на гнедом коне волхву – бровастому, морщинистому, с темными, глубоко посаженными глазками-щелочками. В пегую бороду жреца были вплетены алые ленточки. Опираясь на посох с позолоченным навершием в виде человеческого черепа, Вельвед важно прошествовал к идолам. За ним поспешал красивый юноша, темноволосый и светлоглазый, с большим беглым петухом под мышкой.

– Это и есть твой любимчик? – обернулась к подружке Любима. – Красив, ничего не скажешь.

– Велимор-волхв, – тихо пояснила Речка. – Самый молодой из всех. Смотри, что дальше будет. Сам Вельвед здесь – кудесник изрядный.

Любима с любопытством вытянула шею. Бровастый Вельвед, дойдя наконец до главного идола, повернулся и три раза ударил посохом в снег. Собравшиеся притихли.

– Злые вести принес я вам, люди, – громко возвестил волхв. – Вчера на Подоле родился двухголовый козленок, а еще раньше – телятя о трех главах. Не к добру то, люди, ой, не к добру. Чую, дуют над Киевом черные ветра, шевелят под снегом траву-одолень, задувают под крыши. Зло, зло летит над вашими головами, бойтесь же и паситеся! И травень месяц стоит – видите? – то дождь, то солнце ясное, а то ветра буранные. Никогда такого не было, нынче – есть. Смерть, смерть крыла свои черные растопырила, чуя я ее, чую…

Отбросив в сторону посох, Вельвед упал лицом в снег, завыл, раздирая в кровь щеки:

– Горе нам, горе!

– Горе нам! Горе! – эхом подхватили волхвы. В толпе кто-то завизжал, кто-то заплакал.

– Не бойтеся, люди, – вдруг вскочил на ноги Вельвед. Звякнуло на его морщинистой шее ожерелье из золотых черепов. – Боги хотят жертвы! И будут милостивы, если мы будем их чтить… – Он обернулся к отроку, и тот с поклоном передал ему трепыхающегося белого петуха.

Вельвед вытащил из-за пояса нож:

– Прими же, Перун, нашу жертву!

Отрубленная петушиная голова упала в снег, кровь брызнула прямо на идола. Волхвы – и снова кто-то в толпе – громко запели:

Славься, славься, Перун-громовержец!

Славься, славься!

– Славься, славься! – подхватили в толпе, кто-то опять завизжал. Собравшиеся, по знаку волхвов, обхватив друг друга за плечи и ритмично покачиваясь, продолжали петь, все громче и громче:

Славься, славься!

Славься…

Казалось, в небе померкло солнце и весенний день превратился в темный осенний вечер. Не было уже видно ни ясного голубого неба, ни белых веселых облачков, ни березок – один лишь ритмичный мотив: