Московское метро. От первых планов до великой стройки сталинизма (1897-1935) - Дитмар Нойтатц

Язык был все же только внешним выражением действий и мыслей. Вся работа Метростроя была построена в милитаристском стиле. Начальник 8-й дистанции в речи требовал от своих рабочих трудиться «по-военному». «Вот с кем на фронт идти, вот с кем в бой идти. Метро — это готовый к бою корпус», — так отзывался о метростроевцах один старый командир Красной армии, работавший на строительстве метро. «Скажу откровенно, это была горячая, настоящая фронтовая работа, и тут мне помогли военные навыки. Я знал, что надо создать в своем управлении подобие военного штаба», — вспоминал начальник каменоломного хозяйства, добровольцем отправившийся на Первую мировую войну и ставший вслед за тем участником гражданской войны. Чувство, которое охватило его, когда он впервые проехал в вагоне метро, он сравнивал с «тем чувством, которое приносила победа на фронте».

Некоторые комсомольцы вводили в жилых бараках настоящий казарменный режим. Они установили правила поведения в комнатах, избирали старосту и штрафовали каждого, кто нарушал эти правила, например курил в комнате. «Мы начали драться за то, чтобы нам дали одинаковые одеяла, наволочки и расставили все койки как в казармах Красной армии — по линейке. Если войти в нашу комнату, то можно сказать что здесь живут не комсомольцы, а красноармейцы. Все одинаково, все под один цвет».

В обстановку военного положения, которая ощутимо окружала их на каждом шагу и оказывала мощное воздействие, были искусственно вовлечены и «нормальные» рабочие. Каким образом они относились к этой «войне», в какое мере перенимали дискурс «борьбы», заражались ли милитаристской мотивацией или воспринимали ее как назойливую, докучную инсценировку, на основе имеющихся источников нельзя судить однозначно[174]. Масштаб распространения «своенравных» моделей поведения и техники уклонения от императивов эпохи, которые были присущи значительной части метростроевцев, свидетельствует — в соответствии с последними данными из докладов партийных органов и сводок ОГПУ о настроениях советских людей — о том, что сталинская пропаганда даже на Метрострое имела весьма ограниченное воздействие на те слои, которые не относились к опорам режима.

Многие из описанных выше поведенческих моделей комсомольцев, функционеров и руководящего персонала возможно точнее объяснить с помощью модели искусственного создания обстановки военного времени. Одновременно становится более понятным, почему порыв советского строительства исчерпал себя после эпохи первых пятилеток и Второй мировой войны. Обстановка окруженного со всех сторон врагами военного лагеря, правда, на короткий срок позволила высвободить невиданную энергию, мобилизовать силы и потребовать жертв от людей, что в нормальных условиях мирного времени не было бы возможно. Мобилизация сил и концентрация воли к действию требовали, впрочем, наметить краткосрочную и видимую цель.

Как будет показано ниже[175], даже высокая цель построить первое в Советском Союзе метро обеспечила высокие достижения лишь на протяжении нескольких месяцев 1934 г. Уже к концу лета 1934 г. наметилось общее истощение сил, которое функционеры клеймили как «демобилизующие настроения». Как и на войне, такое перенапряжение сил нельзя было поддерживать длительное время. Эта конструкция не годилась в качестве основы для долгосрочной программы строительства, требующей последовательной, размеренной работы. Прежде всего, если назначенная свыше долгосрочная цель, как в советском случае «догнать и перегнать Запад», не была достигнута или постоянно откладывалась, боевой дух должен был когда-то ослабнуть.

Проводимая на военный манер мобилизация ресурсов и «борцов» на узловых участках при одновременном забвении других объектов, как то практиковалось при сооружении метро и других престижных проектов, в общеэкономическом плане к тому же была чревата разрушительными последствиями. При проведении индустриализации для «победы» было недостаточно добиться пары-тройки решающих прорывов. Концентрация на таких узловых пунктах оборачивалась в значительной мере расшатыванием экономики в целом. При мобилизации 10 тысяч рабочих московских заводов на строительство метро никто из ответственных за это решение не позаботился о последствиях этой меры для предприятий, потерявших лучшие кадры.

Модель военного положения пригодна также — наряду с другими — для объяснения радикализма и готовности к насилию сталинской системы, ее носителей и пособников. С одной стороны, речь здесь шла не только о насаждаемом пропагандой лозунге внешней угрозы, но и о реальной войне против внутреннего врага, которого по логике войны следовало одолеть с применением насилия. (Война этим не заканчивалась, в ее ходе обнаруживались все новые враги.) С другой стороны, ощущение себя на войне меняло систему ценностей и формы действий участников и постепенно снижало сопротивляемость в отношении методов расправы с «врагами». Личность товарища по работе, разоблаченного как кулацкий сын, в этом контексте была столь же малозначима, как личность вражеского солдата, в которого стреляют на войне. Это был очередной шаг к соучастию в Большом терроре 1936-1938 гг.

Не все рабочие приспособились к изменившимся условиям или интегрировались в качестве новичков в урбанистический рабочий мир. Известной, хотя численно и не установимой, части рабочих были присущи модели поведения, выходившие за пределы повседневного «своенравия». Правда, не вполне ясно, можно ли в этой связи применительно к Советскому Союзу 1930-х гг. говорить о «сопротивлении». Имели место разнообразные формы протеста, неповиновения, однако настоящее движение сопротивления, сравнимое, например, с национал-социалистической Германией, существовало только в фантазии авторов сводок ОГПУ[176]. В дальнейшем мы поэтому будем оперировать менее притязательными терминами «открытый протест» и «неповиновение».