Агафонкин и Время - Олег Радзинский

Он нашел старый каяк в кустах тальника, росшего на берегу большого гладкого озера, у которого стояла Колония Прокаженных. Из озера вытекала протока, впадавшая в Вилюй. Там, где протока вливалась в широкую серую реку, кипел бурулган.

Партизан Коля не знал, что делать с лодкой, но, как многие люди, нашедшие бесполезные для них предметы, полюбил ее и дорожил ею сверх меры. После завтрака он спускался к озеру, садился в вытащенный на берег каяк и часами сидел, порой вовсе не двигаясь, иногда мерно раскачиваясь, будто в такт мелким волнам, плещущим у песчаной кромки. По этой кромке можно было обойти озеро вокруг, но местами из-под песка били мелкие холодные проточные ручейки, и здесь песок был зыбкий, проваливался, топя ноги до щиколотки, мешая идти. Нужно было искать полосу крепкой мокрой прибойной гальки, чтобы перейти эти промоины.

Партизан Коля не ходил вокруг озера: он сидел в найденной им лодке-долбленке на берегу – недвижный, счастливый, немой. Возможно, ему казалось, что он куда-то плывет. Так он сидел, пока мы с Л. не забрали его лодку.

Когда мы пришли – ленивые, тихие от долгой дневной любви на мягком мху, распаренные близостью, пахнущие друг другом, когда мы пришли осмотреть его лодку, Партизан Коля сидел внутри маленького каяка и спал с открытыми глазами. Он не шевельнулся, не показал, что нас видит.

– Кунду, – сказала Л., – мы можем взять его с собой. Если хочешь.

На следующий день мы набрали в тайге сырого мха и проконопатили щели. Нужно было подождать два дня, пока мох высохнет и заполнит собою пустоту трещин. Затем мы залили проконопаченные щели пластмассой, расплавленной на костре в украденной мною на кухне кастрюле.

Партизан Коля смотрел на наши старания без любопытства. Он смотрел без любопытства, как мы затыкали щели мхом, как резали пластиковые бутылки на кусочки и затем варили на костре, как заливали щели и ждали, пока пластик схватится поверх мха. Он смотрел без любопытства, как мы, найдя свилеватый сушняк, выпилили из него новые уключины для весел. Он смотрел без любопытства, как мы целовались, – Л. у меня на коленях, мои ладони под рваным красным свитером гладили ее длинные соски. Ладоням было щекотно.

Партизан Коля смотрел мимо нас, сквозь нас, на видимую лишь ему точку в пространстве, где шло его нескончаемое кино. Он очнулся только, когда Л. решила проверить нашу работу и потащила каяк к воде. Сперва он следил за ней немигающими глазами, затем принялся мотать головой, словно не верил, что каяк может плыть. Каяк покачивался, подталкиваемый к берегу слабой озерной водой, и вокруг него собиралась мелкая рябая плотва. Л. шагнула через низкий борт долбленки и, балансируя, села на дно. Лодка осела, но осталась на плаву.

– Подождем, посмотрим, потонет или нет, – решила Л. – Иди ко мне, кунду.

Я осторожно сел в лодку. Она опустилась еще больше, но уверенно держалась поверх гладкой воды. Нас чуть качало, словно озеро укладывало нас спать. Партизан Коля шагнул к воде, но остановился: он продолжал мотать головой из стороны в сторону, затем протянул к нам руки и замычал. Он хотел свою лодку.

– Давай возьмем его с собой, – предложила Л. – А то начнет кричать, и прибегут люди.

Партизан Коля не мог кричать: мог только мычать, и то негромко.

– Нет, – решил я. – Он большой, лодка потонет.

Мы взяли его с собой.

Мы завели Партизана Колю в холодное озеро и усадили на дно лодки, затем сели сами. Партизан Коля сидел не шелохнувшись, не двигаясь, смотря перед собой, не заботясь, куда и зачем мы плывем. Мне кажется, он до конца не осознавал, что лодкой управляем мы.

Посередине озера лежал поросший ивой и мелким, скользким кустарником песчаный остров. Он находился ближе к дальнему берегу, окаймленному темной высокой сосной. Л. хотела поплыть на остров, посмотреть, дойдет ли лодка. Если выдержит туда и обратно, сказала Л., можно идти через бурулган.

Я догреб до острова; лодка почти не текла. Л. выпрыгнула на мокрый от прибоя берег и держала веревку, пока я за руку тащил Партизана Колю за собой. Он не двигался – не моргая, не сопротивляясь, но был слишком сильным, слишком тяжелым, и я не мог его сдвинуть. Мы привязали лодку к наклонившемуся над водой дереву и пошли осмотреть остров. Партизан Коля остался сидеть на дне маленького каяка, положив руки на колени: часовой, сторожащий свое неучастие в мире.

Небо заполнено небом

Место для одного

За горизонтом

Не ищет

Никто

Никого

Мы отошли от берега, и Л. обняла меня, прижалась, подавшись вперед узкими бедрами. Потерлась. Она целовала меня в шею, привстала и нашла губами мочку уха, залезла кончиком языка внутрь ушной раковины. Л. прижалась еще сильнее – убедиться, что ее ласки работают. Улыбнулась – довольная.

– Потом, кунду, – шепнула Л. – дразнилась. – Когда проплывешь через бурулган.

Она легко отстранилась и пошла в редкий лесок, где летали стрекозы. Они охотились за комарами. В узких прогалинах росли полынь и ромашка. Л. нарвала длинной травы, похожей на тимьян, и обобрала плоды – коробочки с темно-бурыми орешками. Она завернула их в мягкие листья дикой черной смородины, растущей кругом, и мы закурили, глотая горький, пряный дым. Ничего не произошло. Затем меня начали трясти, но я не мог открыть глаза: их залепило тьмой.

– Посмотри на меня, кунду, – просила Л. – Посмотри.

Я слышал ее голос, но не мог ее видеть: она пропала, смешавшись с озерным воздухом. Только голос – серебряный звук луны, отблеск ушедшей, уплывшей за облака чужой музыки – звал, звал, не давал заснуть.

– Кунду, посмотри на меня, – требовал голос. – Открой глаза или никогда не проснешься. Уплывешь в сон. Открой глаза, любимый.

Я не мог. Не хотел – зачем? Мне было хорошо – тепло и покойно – в плывущей в никуда тьме. Голос замолк, утонул в окружающей меня мягкой вате, затем – боль. Мокрая боль в щеке.

Я открыл глаза. На меня смотрело чужое лицо. Это была Л., но другая. Я хотел закрыть глаза, но боль в щеке мешала.

– Прости, кунду, – сказало голосом Л. чужое лицо. – Я тебя укусила. Чтобы ты не утонул в своем сне.

Я размазал по щеке кровь – темное пятно на ладони. Смотрел на руку и никак не мог понять, сколько у меня пальцев. Это было неважно. Я хотел закрыть глаза, но чужое лицо моей Л. повисло надо мною как предупреждение – нет. Нельзя.

Л. помогла мне сесть. Я старался подняться медленно, но меня все равно замутило – словно внутри тела взболтали вязкий озерный ил. Л. взяла мое лицо в ладони и принялась тереть виски длинными тонкими пальцами. Стало лучше.

Мир вокруг начал приобретать линии, пределы, очертания, перестал плыть неясным маревом – речной туман жарким летом. Деревья вокруг снова стали деревьями – ветки, стволы, желто-красная, готовая умереть, листва. Было еще светло, но день уже согласился свернуться, погаснуть, и вечер темным валиком подминал под себя небо с востока, окрашивая его фиолетовым цветом скорой ночи. Птицы кричали в мокрых от предсумеречной росы кустах – прощались с дневным светом. Только комары зудели, будто не знали, что пора на покой.