Opus 1 - Евгения Сергеевна Сафонова

бы, что один из пациентов употребляет нечто, чего употреблять не следует… да только до очередного осмотра Лёшка не дожил. О том, что он был наркоманом, остальные Нельские узнали, лишь когда услышали заключение судмедэксперта.

Евы там не было, естественно. Но Динка потом рассказала ей всё, что требовалось.

«Заткнись! – Сестра вскочила со стула, почти рыча: прежде Ева никогда не видела её такой. – Заткнись, идиота кусок! Ты только себя послушай! Пятнадцать лет пацану, ещё в жизни ничего толком не видел, а уже умирать собрался? – Она ткнула пальцем в фортепиано, на котором сейчас играла только Ева, делая домашку по сольфеджио. – Скрипка – это просто кусок грёбаного дерева, и моё фоно, и Евкина виолончель тоже! А ты – человек, чёртов венец творения!»

Ева, считавшая свою виолончель отнюдь не заслуживающей подобного звания, слабо возмутилась, но промолчала.

Лёшка, оторвав руки от лица, посмотрел на старшую сестру: такой ужас мог бы всплыть в глазах священника, которому только что предложили со злобным хохотом сжечь распятие, распевая гимны во славу сатане.

«Как ты можешь… – он скорчился в кресле, судорожно облизнул сухие губы, – несёшь такое… я думал, для тебя музыка тоже…»

«Мы больше не можем играть. Этого не изменить. Значит, нужно жить дальше. Ты – не приложение к инструменту. Ты не рассыплешься в прах и не разлетишься по ветру, потому что потерял возможность извлекать звуки из железных прутиков».

Ответом ей была Лёшкина кривая улыбка. И тишина со стороны дивана, на котором съёжилась Ева, не знавшая, что можно сделать или сказать.

Имеет ли вообще право говорить она, единственная из всех не потерявшая то, что потеряли они?

«Только послушай себя. Кто мы? Я – скрипач. Ты – пианистка. Так мы отвечали всегда. А что нам отвечать теперь?»

«Я – Дина Нельская. Ты – Алексей Нельский».

«Нет. Мы всегда то, чем мы занимаемся. Скрипач. Пианистка. Бизнесмен. Адвокат».

«И много тебе скажут эти слова? Они включают в себя то, чему ты смеёшься, что любишь, что ненавидишь? Имя тоже не включает, но оно хотя бы всегда остаётся с тобой. – Отвернувшись, Динка пнула подушку на полу: та так и осталась валяться посреди комнаты после их утреннего с Евой боя. – Мы сделали музыку своей жизнью, но забыли о том, что жизнь вообще-то не равна ей. Она украла наши жизни, заменила их собой, и теперь мы разваливаемся на куски, потому что слишком много думали о музыке и слишком мало – о себе. Господи, да мы даже не знаем толком, кто мы такие на самом деле! Она влезла в наши личности, заменила наши души, а теперь, когда она бросила и отвергла нас, мы пустые внутри. Всё равно что жить ради другого человека, делать его центром вселенной, а потом потерять его – и всё, твой мир рухнул. Но пустоту всегда можно наполнить. Мы должны просто… почистить себя, как луковицы. Снять верхние слои, вернуться к истоку. Мы ведь были и прежде, чем взяли в руки скрипку или сели за фоно. И я не готова признать, что это всё, на что мы годились. – Присев на корточки, Динка примиряюще накрыла искалеченные Лёшкины руки своими – такими же. – Мы занимались музыкой. Мы считаем, что жили ею, но живём и теперь, без неё. А ею – просто занимались. Но эти занятия свели всё наше существование только к ним, а нельзя сводить жизнь к одной музыке, одной цели, одному человеку, одной работе, одной семье. Мы заигрались в новых Моцартов и забыли, что, помимо музыки, есть в мире много других вещей, прекрасных, классных вещей, которые так глупо не узнать и не попробовать, пока ты ещё здесь. Теперь мы можем заниматься этим другим. Почему бы тебе не понять это? Почему бы не начать наконец по-настоящему жить?»

Даже сейчас Ева помнила всё в мельчайших деталях. К примеру, какими были глаза брата, когда, вдоволь насмотревшись на их пальцы, он поднял взгляд.

Взгляд, уже тогда принадлежавший мертвецу, которым он стал две недели спустя.

«А если я просто не могу?..»

– …Ева?

Она моргнула. Лишь сейчас осознав: память уволокла её так глубоко в прошлое, что голосу Герберта не сразу удалось вернуть её оттуда. Лишь сейчас она поняла, насколько душеспасительные речи, которые она обращала к некроманту не так давно, напоминали давние интонации сестры.

Насколько слова их мёртвого брата напоминали иные изречения Герберта.

– Скажи, зачем тебе нужен призыв Жнеца?

Вопрос вырвался у Евы внезапно. Для него, но не для неё. И, конечно же, Герберт помрачнел – недоумевая, зачем нужно портить дурацкими вопросами такой хороший день, сыпавший на них редкий снег.

Не спросить Ева не могла.

Она обязана сделать то, что не попыталась сделать шесть лет назад. То, что так и не получилось у Динки. То, что толкало Еву читать проповеди колючему венценосному снобу, тогда ещё бывшему ей никем, – или убедиться, что в действительности она снова не имеет на это права.

Только теперь не из-за трусости.

– Ты и так сделал то, чего не удавалось никому до тебя. Изобрёл новый вид стазиса. Посмертную регенерацию. Способ поднять разумное умертвие. Ты уже вошёл в историю. А если проживёшь долгую жизнь, вместо того чтобы с немалой вероятностью погибнуть в двадцать три, совершишь ещё десяток великих открытий и прославишься ещё больше. Укреплять власть королевской династии тоже ни к чему, учитывая грядущий переворот. Мираклу, конечно, не помешает поддержка нового Берндетта, но он может обойтись и без неё. Так почему ты так хочешь призвать Жнеца?

– Потому что могу. – Прижав ладони в перчатках к замковой стене по обе стороны от её лица, Герберт отстранился на расстояние выпрямленных рук. – У каждого своё предназначение. Моё – такое.

– Кто тебе это сказал? Отец? Айрес?

– Они. И я сам. Я верю, что мне неспроста даны такие силы. – Он отстранённо качнул головой. – Мало кто в народе помнит имена тихих некромантов-учёных. Даже открывших фундаментальные законы. Зато Берндетта помнят все.

– Значит, амбиции? Гордыня, жажда славы, мания величия – вот что тобою движет?

– Да, – ничуть не смутившись, сказал Герберт, подпуская в голос ту едкость, которую в разговорах с ней он уже давно себе не позволял. – И амбиции, и гордыня, и всё остальное, чего не должно быть в хорошем, правильном мальчике, каким, наверное, ты хотела бы меня видеть. Но не только. Не в первую очередь. – Резко отступив на шаг, он отвернулся, сложил руки за спиной, глядя в небо. – Ты