Гроздья гнева - Джон Эрнст Стейнбек

Уинфилд стоял сконфуженный. Его рука нажала на спускной рычажок. Раздался рев воды. Руфь подскочила и шарахнулась в сторону. Они стояли посреди комнаты и смотрели на унитаз. Вода в нем все еще бежала.

— Это все ты, — сказала Руфь. — Подошел и сломал. Я видела.

— Нет, не я. Честное слово, не я.

— Я же видела, — сказала Руфь. — Тебя к хорошим вещам и близко нельзя подпускать.

Уинфилд понурился. Он взглянул на Руфь, и глаза у него налились слезами, подбородок задрожал. И Руфь сжалилась над ним.

— Ничего. Я не нажалуюсь. Мы скажем, что это так и было. Скажем, что и не заходили сюда. — Она вывела его из санитарного корпуса.

Солнце, поднявшееся из-за горы, светило теперь на железные рифленые крыши пяти санитарных корпусов, светило на серые палатки и на чисто выметенные проходы между ними. Лагерь проснулся. В походных печках горел огонь; печки были сделаны из керосиновых бидонов, из листового железа. В воздухе тянуло дымком. По́лы палаток были откинуты, и люди ходили по лагерю. Около палатки Джоудов, поглядывая по сторонам, стояла мать. Она увидела своих ребят и пошла к ним навстречу.

— Я уж забеспокоилась, — сказала она. — Где вы бегаете, бог вас знает.

— Мы просто так ходили, смотрели, — сказала Руфь.

— А где Том? Вы его не видели?

Руфь сразу приняла деловой вид.

— Видела, мэм. Том меня разбудил и сказал, что передать. — Она замолчала, подчеркивая этим значительность своей роли.

— Ну, что? — нетерпеливо спросила мать.

— Он велел сказать тебе… — Она снова замолчала и горделиво поглядела на Уинфилда.

Мать угрожающе подняла руку.

— Ну?

— Он получил работу, — быстро проговорила Руфь. — Он пошел работать. — Она с опаской посмотрела на руку матери. Рука опустилась, потом потянулась к Руфи. Мать обняла Руфь за плечи, на минуту крепко прижала ее к себе и тут же отпустила.

Руфь сконфуженно потупилась и переменила тему разговора.

— А там есть уборные, — сказала она. — Беленькие.

— Ты уж сбегала туда? — спросила мать.

— Да, вместе с Уинфилдом, — ответила Руфь и тут же предала брата: — Уинфилд сломал одну уборную.

Уинфилд покраснел. Он сверкнул глазами на Руфь.

— А она сделала туда пипи, — злобно сказал он.

Мать сразу забеспокоилась.

— Что вы там натворили? Покажите мне. — Она насильно подвела их к санитарному корпусу и втолкнула туда. — Что вы натворили?

Руфь показала на унитаз:

— Тут что-то зашипело, зажурчало. Сейчас ничего, тихо.

— Покажите, что вы сделали, — потребовала мать.

Уинфилд нехотя подошел к унитазу.

— Я совсем не сильно нажал. Просто взялся за нее вот так, и… — Вода снова хлынула. Он шарахнулся в сторону.

Мать запрокинула голову и рассмеялась, а Руфь и Уинфилд обиженно посмотрели на нее.

— Это так и надо, — сказала мать. — Я видела такие. Когда кончишь, надо нажать, вот и все.

Детям было нелегко перенести позор собственного невежества. Они вышли на улицу и побрели между палатками поглазеть на большую семью, сидевшую за завтраком.

Мать смотрела им вслед, стоя в дверях. Потом она оглядела комнату. Она подошла к душевой кабинке и заглянула внутрь. Подошла к умывальникам и провела ладонью по белому фаянсу. Отвернула немного кран, подставила палец под струю и быстро отдернула руку, потому что вода полилась горячая. Она посмотрела на умывальник, потом закрыла слив и налила в раковину воды — немного из горячего крана, немного из холодного. Она вымыла руки в теплой воде, умылась и уже приглаживала мокрыми ладонями волосы, когда позади нее на цементном полу раздались чьи-то шаги. Мать круто повернулась. В дверях стоял пожилой человек и глядел на нее, преисполненный справедливого гнева.

Он резко спросил:

— Как вы сюда попали?

Мать судорожно глотнула, чувствуя, как вода струится у нее с подбородка на платье.

— Я не знала, — извиняющимся тоном проговорила она. — Я думала, это для всех.

Человек нахмурился.

— Не для всех, а только для мужчин, — строго сказал он. Потом подошел к двери и показал на дощечку: МУЖСКАЯ. — Вот. Теперь убедились? Раньше-то вы ее не заметили, что ли?

— Нет, — к своему стыду, призналась мать. — Не заметила. А есть такое место, куда мне можно?

Пожилой человек сразу смилостивился.

— Вы недавно приехали? — спросил он уже не так строго.

— Ночью, — ответила мать.

— Значит, комиссия с вами еще не беседовала?

— Какая комиссия?

— Да Женская комиссия.

— Нет.

Он сказал с гордостью:

— Скоро к вам придет комиссия и все покажет. Мы заботимся о новичках. А если вам нужна женская уборная, обойдите корпус. Та сторона — ваша.

Мать спросила в замешательстве:

— Вы говорите, что Женская комиссия… придет ко мне в палатку?

Он утвердительно кивнул:

— Да, наверно, скоро придут.

— Благодарю вас, — сказала мать. Она быстро вышла из уборной и чуть не бегом кинулась к своей палатке.

— Па! — крикнула она. — Джон, вставайте! Эл, ты тоже. Вставайте и сходите умойтесь. — Ее встретили недоумевающими сонными взглядами. — Все вставайте, — командовала мать. — Вставайте и идите умываться. И волосы причешите.

Дядя Джон был бледным, чувствовал себя плохо. На подбородке у него темнел кровоподтек.

Отец спросил:

— Что случилось?

— Комиссия! — крикнула мать. — К нам придет комиссия. Женская комиссия. Вставайте, идите умойтесь. А пока мы тут спали-почивали, Том устроился на работу. Ну, идите.

Они вышли из палатки, все еще сонные. Дядя Джон покачнулся на ходу, и лицо у него болезненно сморщилось.

— Ступайте вон в тот домик, умойтесь там, — командовала мать. — Надо скорее позавтракать, а то придет комиссия. — Она сходила за щепками, сложенными кучкой позади палаток, развела костер и достала кухонную посуду. — Кукурузные лепешки, — сказала она. — Кукурузные лепешки и подливку. Это быстро. Надо, чтобы побыстрее. — Она разговаривала сама с собой, а Руфь и Уинфилд, стоявшие рядом, с удивлением смотрели на нее.

Над лагерем потянулся дымок утренних костров, со всех сторон доносились голоса.

Роза Сарона, всклокоченная, заспанная, вышла из-под навеса. Мать, отмерявшая кукурузную муку пригоршнями, повернулась к ней. Она посмотрела на измятое, грязное платье дочери, на ее спутанные, нечесаные волосы.