Венец всевластия - Нина Соротокина

— Умер он. Уже год, как представился. Умер легко, во сне. Врач сказал — сердце.

Помолчали. Потом Ким спросил тупо, ведь надо же о чем-то говорить:

— А вы точно знаете?

— Мы его сами отпевали.

Опять помолчали.

— Вы, наверное, хотите пройти на его могилу?

— Да, да, — заторопился Ким. — Конечно. Это далеко?

— У нас тут все близко. Вас проводят.

«Господи, как глупо все, — с тоской подумал Ким. — Вот тебе и восьмерки в прикупе». Он провел рукой по подбородку. Ладонь царапнула щетина, и сам себя он вдруг ощутил немытым, несвежим, пропахшим дальней дорогой и внезапной бедой. А в глаза все лезли какие-то неуместные подробности. Он как-то разом заметить, что сутана у монаха застегнута большой серой, выщербленной с одного края, пуговицей, что на ситцевой тряпке, которой парень, явно прислушиваясь к разговору, вытирал стол, геометрический рисунок — кубики с треугольниками, а ноготь на большом пальце у руки, сжимающей эту тряпку, потемнел, наверное, защемило дверью.

Провожатым оказался молоденький, очень красивый монашек. При такой фигуре и гламурной внешности ему бы на обложках модных журналов красоваться. Только на улице Ким заметил, что монашек хромает, а правая, засунутая в тулуп рука его как-то неестественно выгнута.

— Ты что, воевал? — не выдержал Ким.

— Воевал, — коротко ответил монашек, явно не желая развивать эту тему, и заковылял по тропочке к стоящей в отдалении купе деревьев.

Идти пришлось долго. На этих бесконечных равнинах расстояние скрадывается. Ким шел, глядя на пятки монашка. «Тонкая пятка — признак злосердечия, — вспомнились слова из романа, — толстая пятка — признак твердости сердца» Тьфу, какая глупость лезет в голову! У этого молодца, видно, сердце твердое, но тоже в монахи подался. Погода была, хуже не придумаешь, сыро, холодно. Один только раз солнце пулей пробило ненастный день, послав прямо под ноги узкий, но яркий лучик, а потом ранка в небе затянулась, и на земле стало еще пасмурнее. Такой вот была архитектура ноябрьского дня.

На кладбище было много старых лип и кленов с подобающими месту вороньими гнездами, но больше всего рябин. Монашек уверенно шел вдоль выкрашенной в синюю краску ограды, за которой разместились ряд строгих могил и целая поляна свободного места. Ким думал, что сейчас они дойдут до калитки, но за поворотом открылось другое кладбище, по виду сельское. Памятники и кресты здесь были украшены фотографиями и бумажными, вылинявшими цветами. Вороны орали как сумасшедшие.

— Вот, — сказал монашек и остановился.

Глазам Кима предстал аккуратный укутанный снегом холмик с грубым деревянным крестом. К перекладине его была прибита маленькая иконка.

— Что же его не там похоронили? — Ким указал за синюю ограду.

— Это старое монастырское кладбище, а отец твой был мирянин. Он просто жил при монастыре. Братья предлагали ему постриг, а он все говорил: пока недостоин. Все три года готовился к таинству, но не успел.

— Не сподобился, значит, — угрюмо проворчал Ким.

— Не успел, — повторил монашек. — Большого смирения был человек.

Ким стоял над могилой отца и корил себя, что не испытывает подобающих моменту высоких чувств. Чувство было одно — обида. А вернее сказать — злость. Ну ладно, помер отец. Чуть за шестьдесят перевалило, и помер. Бывает. Но почему он раньше не позвал к себе сына? Почему просто так тихо и смирно ушел из жизни и пальцем не пошевелил, чтобы они встретились? Что за напасть такая? Можно, конечно, сказать — смирение. А если по-простому, по-человечески, то это чистой воды эгоизм.

От этой обиды или злости вдруг появилось неприятное ощущение, что он слышит звук собственного сердца. И как-то сердце его билось неправильно. Не то, чтобы оно барахлило, а словно сбивалось, стараясь приноровиться к чужому сердцебиению. Что за наваждение? Откуда этот гулкий, нутряной стук. А может, отец сейчас за ним наблюдает? При жизни недосуг было, а сейчас вдруг и заинтересовался. Никитон, например, точно знает, что есть посмертная жизнь, ну, не жизнь… существование.

Туча разродилась наконец меленьким противным дождем. Монашек терпеливо ждал, дыша на озябшие руки.

Ким окинул взглядом ближайшую рябину, прикидывая, какую бы ветку, полную красных ягод, сподручнее ломануть. Монашек угадал его желание.

— Не к добру это — на кладбище ветки ломать.

— Да уж куда там, — проворчал Ким, — для отца это точно плохая примета.

А красиво смотрится — рябиновые ягоды на чистом снегу. Теперь могила отца не будет выглядеть такой заброшенной. Хотя, если по чести говорить, отец в хорошем месте похоронен. Если б он на московском кладбище лежал, то уж точно Ким бы туда не зачастил. А здесь монахи всегда под боком, если надо, и крест починят, и цветочки какие-нибудь в землю воткнут.

В монастыре Кима встретили словами:

— Вас отец Сергий ожидают, вернулись они.

У игумена было доброе простоватое лицо, нос уточкой.

Длинные волосы его были затянуты в хвост аптекарской резинкой, сутана, явно отглаженная с утра, сидела мешковато. Есть такой тип людей. Их во что ни наряди, хоть сам Версаче мерку будет снимать: пока клиент стоит — все вроде нормально, а сделает шаг, тут же видишь, пиджак какой-то перекошенный, словно с чужого плеча, а брючины перекручиваются вкруг ног.

И еще Ким отметил — священник все время что-нибудь крестил и делал это явно машинально, привычка у него была такая. Во время их беседы он успел мелко перекрестить чашку с чаем, горшок с цветком на подоконнике, присевшего на подоконнике воробья и самого Кима, когда он только вступал под своды его кабинета.

Ким неожиданно для себя всхлипнул как-то по-детски, и тут же устыдился этого всхлипа. Игумен положил ему руки на плечи:

— В горе утешение Господа избычествует.

Ким осторожно опустился на стул.

— Ну вот, дождался вас батюшка, — продолжал отец Сергий. Голос у игумена оказался неожиданно густым и приятным.

— Как же дождался, — не понял Ким, — если он умер?

— Даже если отец молча умирает, он все равно говорит что-то сыну. Важное. И со временем сын услышит.

— А что он говорил?

— Он ждал вас, — просто сказал игумен. — Вещей от Павла Сергеевича, почитай, никаких не осталось. Так только, мелочи — кружка да ложка. Но главное — бумаги. Об этих рукописях он особо говорил. Бывало, сидит в келье и все пишет, пишет. Из-за своей писанины он и пострига не принимал, говорил — какой из меня монах, если я суете привержен. А суетой он вот это называл. — Игумен подошел к шкафу — обычному, канцелярскому, и вытащил оттуда серую канцелярскую папку с потрепанными углами. Ким положил папку к себе на колени.

— И еще… — на этот раз игумен поискал что-то в ящике стола.

Сжимающая неведомый предмет рука протянулась к Киму, тот невольно раскрал ладонь, и туда переместилось что-то холодное, гладкое, непонятное. Это было стеклянное яйцо с зеленым трилистником внутри. Ким поднял на игумена потрясенный, перепуганный взгляд.