Неделя в декабре - Себастьян Фолкс

— А Адам?

— В том-то и разница. У Адама сомнения отсутствуют. Его космос понятен целиком и полностью. Адам получает указания от голосов куда более реальных, чем мой или ваш. Я опять забыл имя его высшего существа. Аксиа — что-то похожее. Однако он — или это она — самодостаточен, никаких разумных обоснований не требует и сомнению не подлежит.

— И это делает Адама несчастным?

— Трудно сказать. Определить по виду Адама, что творится в его голове, удается далеко не всегда. Однако я думаю, что на деле он ужасно несчастен. Не совсем так, как могли бы быть несчастными вы или я. Тут что-то более темное, жуткое. Имеющее отношение к самым истокам сознательного существования.

Габриэль встал, отвернулся от Дженни. И та увидела, как он, глядя в окно, быстро отер ладонью лицо.

Потом он снова повернулся к ней:

— В общем, к нему я вечером и отправлюсь. Не то чтобы мои визиты как-то помогали ему, скорее это я начинаю чувствовать себя немного лучше.

— А вылечить его можно?

— Не думаю. Во всяком случае, не сейчас. Впрочем, самые худшие проявления его болезни лекарства устраняют. Беда только в том, что они, похоже, лишают его и еще чего-то. Все выглядит так, точно отмирает какая-то часть его личности.

Дженни кивнула:

— Я думаю, каждый из нас живет в своем, не похожем на другие, мире, ведь так?

— Наверное. — Габриэль улыбнулся. — Вы не хотите выпить? По бокалу вина?

— Не стоит. Мне же завтра поезд вести.

— Но разве вы… Когда мы с вами обедали?

Дженни улыбнулась:

— Половину бокала. С остальным управились вы. Да и то я в тот раз рискнуть решила. Все-таки первое свидание за долгое время. Я о том…

— Я знаю, о чем вы. Хотя, даже если мы встретились в тот раз у вас на работе, это все равно походило на свидание…

— Угу.

Габриэль вышел на кухню, и Дженни смогла перевести дыхание. Владевшее ею чувство неловкости понемногу отступало. Конечно, ее воображение зашло так далеко, что она начала планировать их совместную жизнь и прочее, но ведь это не важно. Она же не сболтнула об этом ни слова. Чего ей хотелось теперь, так это понять, как далеко зашел в своих чувствах Габриэль.

Он возвратился с бокалом вина для себя и апельсиновым соком для Дженни. Тяжело опустился на софу.

— Итак, Дженни. Слушание нашего дела. Восемнадцатое января. У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы?

— Да. Как вышло, что вы столько всего знаете?

— О деле?

— Нет, обо всем. Просто потому, что вы много читаете?

— Да я почти ничего и не знаю.

— Не скромничайте. Я хочу понять. Расскажите. Я же всего лишь машинист поезда.

— Ну… Наверное, мне просто повезло — я получал образование в то время, когда учителя еще считали, что дети способны найти применение знаниям. Они нам доверяли. Потом наступило время, когда учителя решили: поскольку не каждый школьник способен понять или запомнить какие-то вещи, их лучше не преподавать — это будет нечестным по отношению к тем, кому они не по уму. И учителя стали придерживать знания. А большинству тех, что пришли им на смену, уже и придерживать было нечего. В вашей школе происходило примерно то же?

— Моя школа была довольно дрянной. Там не об учебе думать приходилось, а о том, как бы из нее целой выбраться.

— Нет, моя еще продолжала держаться за принцип: каждому поколению следует знать все, что знали его предшественники, и даже больше. Поэтому она выводила нас на тот уровень знаний, на котором стояли наши родители, а потом, в университете, мы могли продвинуться немного вперед. Хотя, если подумать, если вспомнить, сколько всего уже знают люди, идея была чересчур амбициозной. И чересчур современной.

Дженни хотелось, чтобы Габриэль побольше рассказал ей о себе, однако если ему охота поговорить про образование — ладно, она согласна и на это, надо будет просто дождаться возможности вернуться к разговору о нем самом.

— Что значит «современной»? — спросила она.

— Понимаете, я думаю, что до наступления современной эры люди стремились просто сохранить уже накопленные ими знания, ничего при этом не утратив. Скажем, в Иране тысяча трехсотого года нашей эры для того, чтобы подтянуть всех детей страны до уровня тогдашних знаний, а затем еще и помочь им двигаться дальше, потребовалось бы слишком много времени и средств, не говоря уж о создании необходимой для этого инфраструктуры. Если люди того времени чувствовали, что чистой убыли знания от поколения к поколению не происходит и что они не отступают в прошлое, им хватало и этого.

— Но разве совсем молодые люди не находили что-то новое?

— В аграрном-то Иране? Сомневаюсь. К тому же старики запрещали им это самым строгим образом. В мусульманских странах юноши заучивали наизусть Коран, тем все и ограничивалось. Печатных машин не было, читать умели очень немногие. Так что просто удерживать знания на уже достигнутом уровне и то было успехом.

— А что происходило здесь?

— У нас и денег было побольше, и религия давила на нас не так сильно. Какие-то пути оставались открытыми. Однако всеобщее образование и вера в прогресс — как и в то, что знание приносит чистую прибыль, — все это появилось в Европе только в двадцатом веке. Да и они теперь целью быть перестали.

— Почему?

— Так ведь дело-то это трудное. Люди не хотят тратить часы и часы на мартышкин труд — на запоминание дат, фактов и прочего. Задним числом мне кажется, что поворотный пункт пришелся на мое поколение. С той поры и поныне в Европе началась чистая убыль знания. Хотя различие между крестьянской общиной Ирана четырнадцатого столетия и современным Лондоном состоит в том, что ее жители время от времени сползали назад просто по причине скудости их ресурсов, а не отсутствия усилий. А у нас, в нынешней Англии, это следствие осознанного выбора. Мы предпочитаем знать по возможности меньше.

Дженни рассмеялась:

— Вы рассуждаете как динозавр. Засевший в пещере старик.

— Да, похоже. — И Габриэль рассмеялся тоже. — Вот представьте себе такого. В университете он хорошо знал свой основной предмет, в аспирантуре тоже, потом набрался профессиональных знаний. Однако от него ожидали, как чего-то само собой разумеющегося, еще и знания искусства, музыки, французских королей, досконального знания Библии. Музыку он мог и не любить, но Брамса от Мендельсона отличал по первым двенадцати тактам. И знал разницу между Тинторетто и Тицианом. Он мог оставаться равнодушным к обоим, однако объяснить эту разницу мог — просто потому, что от него этого ждали. Не исключено, что он жив и по сей день.

— Его можно было бы за деньги показывать, — сказала Дженни. — Прямо в пещере.

— Да, наверное. По-моему, все это было мечтанием, продлившимся, в сущности, лет пятьдесят. Со времени, когда всерьез заработало всеобщее образование, года с тысяча девятьсот двадцать пятого, и до времени, когда появились первые придерживавшие информацию учителя, — до семьдесят пятого. Да, пятидесятилетнее мечтание.