Снег на кедрах - Дэвид Гутерсон

— Наверняка, — подтвердил Роджер. — Больно коварный у подсудимого вид.

— Насчет детского лепета… — сказал Александер. — По-моему, это уж слишком. Чтобы подплыть к определенной шхуне… в туман… в глухую ночь… Как же подсудимому удалось подобраться именно к Хайнэ? По-моему, это уж слишком.

В шесть часов Эд Сомс сделал объявление: присяжные не сошлись в едином мнении и отложили совещание до следующего дня. От себя Эд прибавил, что закрывает зал, и посоветовал всем идти по домам, включить электрические обогреватели и как следует выспаться. Желающих присутствовать на заключительном заседании он приглашает завтра к девяти утра.

Присяжные поужинали в гостинице; говорили они о чем угодно, но судебного дела не касались. Александер Ван Несс ел неторопливо, часто вытирая руки салфеткой. Он улыбался, но молчал.

Электричество вдоль Южного пляжа еще не восстановили; Исмаил ехал по заснеженной улице и поглядывал на освещенные свечами окна домов, знакомых еще с детства. Энглунды, Гуннар Торваль, Верда Кармайкл, Арнольд Крюгер, Хансены, Сювертсены, Боб Тиммонс, чета Крау, Дейл Папино, Вирджиния Гейтвуд и Этерингтоны из Сиэтла, семь лет назад переехавшие на остров насовсем. Исмаил подумал, что Этерингтоны теперь, должно быть, жалеют об этом — с карнизов свисали огромные, длиной в фут, сосульки, а с северной стороны дома намело большой сугроб. Не стоило им переселяться насовсем, лучше бы наезжали летом, как другие горожане. Четы Крау уже несколько лет как не было в живых; теперь в их доме жил сын Николас, упрямо продолжавший войну с Бобом Тиммонсом. У Тиммонса теперь были воспаленные вены на ногах; он неловко передвигался по участку, расчищая землю от веток, нападавших с кедров. Ничто не изменилось, и в то же время изменилось все. Дейл Папино все так же закладывал за воротник, все так же у него не водилось денег. Верда Кармайкл умерла.

Исмаил приехал к матери и, как и в прошлый раз, застал ее на кухне: при свете лампы мать дочитывала последнюю главу «Разума и чувств», попивая чай с сахаром и лимонным концентратом. Она сидела в пальто и сапогах, лицо без косметики выглядело блеклым и старым; мать извинилась перед сыном за такой неприглядный вид.

— Старею, — сказала она. — И никуда от этого не деться.

Так же как и в прошлый раз, она налила сыну суп; Исмаил рассказал, что присяжные так и не пришли к единому мнению, что в городе уже дали свет и что ураганным ветром разметало доки. Мать посетовала на то, что на решение присяжных могут повлиять предрассудки; она понадеялась, что в таком случае он, Исмаил, выступит в своей газете. При таких обстоятельствах, сказала она, у журналиста появляется ответственность перед читателями; отец это знал. Исмаил кивнул, соглашаясь — да, он напишет статью, выскажет свое мнение. Потом Исмаил предложил матери переночевать у него, в городской квартире, где теперь есть свет и горячая вода. Мать покачала головой: ей и так неплохо, она привыкла к своему дому, а в Эмити-Харбор можно съездить утром. Тогда Исмаил набросал в печь побольше дров, разделся и повесил пальто в шкаф в прихожей. Листки с маяка лежали у него в кармане.

В восемь вечера электричество дали; Исмаил щелкнул включателем отопителя. Он прошел по всему дому, выключая свет и включая плинтусные обогреватели. Трубы начали оттаивать: Исмаил решил посидеть, прислушаться к дому, постепенно приходившему в себя. Он заварил чай и пошел с чашкой в кабинет отца, выходивший окнами на водную гладь и столь любимые отцом рододендроны. Было тихо; Исмаил сел за стол отца, в его кресло, оставив гореть лишь одну лампочку. Он подождал, пока отопитель обогреет весь дом, по трубам побежит вода и польет из открытых кранов. Подождал еще немного и снова прошел по дому, проверяя, чтобы во всех кранах был сильный напор, а потом закрыл их. Казалось, дом пережил охлаждение благополучно.

В девять зашла мать, поцеловала его в щеку и сказала, что ложится спать. Исмаил вернулся в кабинет к чашке с чаем, где задумался, глядя на книги отца. Отец, как и мать, читал запоем, однако у него были свои представления о хорошей литературе. Он не увлекался так романами, хотя прочитал их немало. Книги отца стояли, аккуратно расставленные, на полках четырех вращавшихся застекленных этажерок из дуба: полное собрание сочинений Шекспира, очерки Джефферсона, Торо, Пейн, Руссо, Кревкер, Локк, Эмерсон, Готорн, Мелвилл, Твен, Диккенс, Толстой. Потом Анри Бергсон, Уильям Джеймс, Дарвин, Буффон, Лайель, Чарльз Лэм, Фрэнсис Бэкон, Честертон. Отдельно стояли Свифт, Поуп, Дефо, Стивенсон, Святой Августин, Аристотель, Вергилий, Плутарх. Читал отец и Платона, Софокла, Гомера, Драйдена, Колриджа, Шелли и Бернарда Шоу. Рядом со всеми этими книгами стояли «История штата Вашингтон», «История полуострова Олимпик», «История округа Сан-Пьедро», «Сады и садоводство», «Наука и сельское хозяйство», «Выращивание плодовых деревьев и декоративных кустарников».

Отец любил свои деревья и тщательно ухаживал за яблонями и рододендронами, персидской сиренью и шелковичными изгородями; не оставлял он без внимания и овощные грядки с цветочными клумбами. Осенним утром его можно было застать в саду с граблями или трамбовкой в руках. Как-то раз он целый год красил карнизы на крыше, рамы мансардных окон, обшивочные доски стен и веранду, работая не спеша, в свое удовольствие. Отец никогда не спешил. Казалось, он был всем доволен. Сидел себе по вечерам у камина и читал, подремывая. Или работал за столом. В кабинете у него лежали два больших карастанских ковра из турецкой горной деревушки — подарок солдата, с которым он плечом к плечу сражался в лесах Белло. По краям каждого ковра, украшенного цветочным орнаментом, были кисточки, завязанные узелком и тщательно расправленные. Сами ковры представляли собой два расписных медальона с волнистой поверхностью, на которых были изображены соединенные между собой медно-рыжие колеса с восемью спицами. На стол тоже приятно было посмотреть — отец сам сколотил его. Это была широкая столешница из вишневого дерева, размером с обеденный стол какого-нибудь английского лорда; почти всю ее поверхность закрывало дымчатое стекло. Исмаилу вспомнилось, как отец работал за столом, аккуратно разложив перед собой папки. На столе лежал ворох исписанных карточек, тонкая лощеная бумага золотистого и белого цвета для заправки в печатную машинку, толстый словарь на подставке, еще более толстая энциклопедия и «Ундервуд», тяжелая печатная машинка черного цвета. Настольная лампа была опущена к самым клавишам; отец с очками на носу сидел, моргая, задумчивый и медлительный, погруженный в мысли, а поток мягкого света изливался на него. На лице отца отражались доброта, уверенность в себе и упорство; Исмаил повернулся, чтобы взглянуть на него — слева от книжной этажерки висел портрет. Отец сидел в костюме с высоким, жестким воротничком, ему было лет двадцать, не больше, — молодой лесоруб в выходной от работы день. Исмаил понимал, почему отец пошел в лесорубы, — тот видел в этом занятии романтическую возвышенность, невероятный героизм, следование промыслу божьему. Со временем взгляды отца изменились, и все вечера он стал просиживать за книгами. Зачитавшись за полночь, он проваливался в сон, в то время как другие парни пили напропалую. В свободное время отец занимался самообразованием, с упорством, достойным Горацио Алджера,[38]откладывал деньги, начал издавать собственную газету, потом воевал, вернулся домой и зажил дальше, все время двигаясь вперед. Собственными руками отец построил дом, таская камни с реки и распиливая бревна; когда ему было уже под пятьдесят, он все еще сохранял удивительную силу. Отец с одинаковой охотой писал о заседаниях садоводческого клуба, собраниях школьного комитета, конных выставках или золотой свадьбе; он поступал с текстом как с изгородью, удаляя все лишнее, пока не добивался совершенной формы. В статьях, выражавших точку зрения редакции, он всегда горячо выступал за правое дело и очень переживал, если справедливость не торжествовала. Он отдавал себе отчет в ограниченности и серости мира и потому избрал жизнь на острове, со всех сторон окруженном водой, хотя такое местоположение налагало на островитян условия и обязанности, незнакомые жителям на материке. Отец частенько приводил сыну в пример свое излюбленное высказывание: недруг на острове остается недругом навсегда. У того нет возможности смешаться с толпой, переехать туда, где его не знают. Сама островная природа вынуждала островитян следить за каждым своим шагом. Никто не играл беспечно на чувствах другого, когда по всей длине бесконечного, не имевшего ни начала, ни конца берега плескались морские волны. Это было и хорошо, и плохо; хорошо потому, что побуждало островитян относиться друг к другу предупредительно, плохо же потому, что так вырождался их дух. Островитяне слишком многое держали в себе, скрывали свои мысли, переживания, боясь открыться другому. Люди основательные, внимательные к другим, на каждом шагу скованные формальностями, они вели замкнутый образ жизни, неспособные к истинно глубокому общению. Они не могли выражаться свободно, потому что жили на маленьком пятачке суши, а вокруг была вода, простиравшаяся бесконечно, и в этой воде можно было легко утонуть. Они жили, затаив дыхание, ступая осторожно, с оглядкой, и это не могло не сказаться на них, сделав непритязательными и немногословными, хорошими соседями.