Ученик философа - Айрис Мердок

Идея насчет Тома имела тот же смысл, хотя, конечно, совершенно другое обличье. Джон Роберт уже давно понял, что период жизни Хэтти, когда ее можно было держать взаперти, подходит к концу. Следовательно, даже если ее нельзя запереть в калифорнийском палаццо, играя при ней роль тюремщика, можно ограничить ее жизнь в любом другом месте. Перл делала свое дело, старомодная школа-пансион — тоже, семьи проходили тщательный отбор. Джон Роберт не хотел, чтобы Хэтти резвилась на свободе с бандами распущенных юнцов; от самой этой мысли ему становилось нехорошо. С очередным поворотом винта он начал понимать, насколько безумным обречено стать его чувство собственника теперь, когда Хэтти исполнилось семнадцать.

Неужели ему суждено только беспомощно смотреть, как Хэтти становится женщиной? Только вчера она была маленьким худеньким существом с косичками и с куклой в руке, ребенком, который жил в его мыслях, как сама она могла бы жить в его доме. Джон Роберт создал портрет Хэтти в виде невинного ребенка. Но не создал портрета, на котором она была бы женщиной. Грядут любовники, интрижки, скандалы, беременности, аборты, весь грубый ужас мира неразборчивого секса, павшего, свихнувшегося на сексе современного мира, от которого Джон Роберт отстранялся с глубоким моральным отвращением. Перл исчезнет, Хэтти сбежит из-под стражи и понесется в танце по свету, свободная. Сможет ли Джон Роберт это вынести? А если нет, то что ему делать? Иногда, расхаживая по ночам в полукошмарах, он думал, что единственный выход — убить ее.

Джон Роберт помнил — словно кино, которое можно включить в любой момент, — почти все свои встречи с Хэтти (которых вообще-то было не так уж и много). Он видел ее в бессмысленном, выжженном солнцем садике бунгало Уита Мейнелла в Техасе, маленькой девочкой, ростом не выше цветов. Как он мог не подружиться с ней тогда, когда она потянулась к нему, ожидая, что он возьмет ее за руку (чего он не сделал), когда она еще не отгородилась от него частоколом боязливых мыслей? Он потом представлял себе эту ограду, он не воображал, что Хэтти постоянно думает о нем, но у нее сложилось о нем определенное представление, которое парализовало их обоих во время ужасных чаепитий в ужасных мотелях. Позже, в Денвере, они ездили в короткие вылазки на озера и водопады, посмотреть на го-Род-призрак (Хэтти любила города-призраки), на машине высоко в горы, откуда, стоя в стаде таких же машин, можно было увидеть бесконечные пустые снежные склоны, один за другим Уходящие вдаль, сколько хватало взгляда. (Джон Роберт ненавидел автомобили, но, прижившись в Калифорнии, был вынужден водить машину.) На эти экскурсии с ними ездила Марго, а потом Перл. Время от времени он оказывался с Хэтти наедине. Конечно, возможно, что он питает такие чувства по отношению к невинному ребенку именно потому, что она для него лишь набор картинок, а не живая, постоянно присутствующая, активная личность со своими недостатками. Но что теперь толку от этих размышлений? Еще он помнил ее, только-только, едва вступающую в подростковый возраст, у океана в Калифорнии, на университетских газонах, на востоке, на западе, где-то в пустыне; помнил, как она стояла рядом с Перл и рисовала пальцем кошек на пыльном боку его машины. Неужели они во время этих поездок не болтали о пустяках, не познакомились поближе? Нет. Эти случаи были слишком редки, и оба они слишком рано выставили барьер — формальную, защитную манеру поведения. Эти впечатления, фотографии из ее детства пронзали ощущением ее особенного, странного, бледного очарования, ее уединенной невинности, ее благословенного одиночества и неловкости во всем, что носило хоть оттенок утонченности или веселья. Конечно, Джон Роберт старался держать ее подальше от сцен веселья. Он оградил ее, как мог, от прикосновений окружавших ее бездн и даже от знания об этих безднах. Он не может оградить ее от мира — для этого ее пришлось бы запереть в тюрьму. Часто ему казалось, что мир не может затронуть Хэтти — она не только слишком хорошо защищена, но и от природы брезглива и, может быть, глубоко наивна. Мир не мог ее затронуть — пока. По крайней мере сейчас она все еще была защищена от чудовищной вульгарности взросления.

Мысль о том, что Хэтти в один прекрасный день отправится в тайный мир сексуальных приключений, все больше мучила философа. Он словно чувствовал с безумным жаром: она не должна согрешить. Эта пытка, посетившая его ранее в виде болей-предвестников. словно по воле рока взъярилась в полную силу теперь, именно тогда, когда Джон Роберт начал чувствовать или воображать, что его философская мощь убывает. Это была одна из возможных формулировок. Еще это было похоже на потерю религиозной веры. Он перестал доверять не только тому, что делал сейчас, и всему, что сделал раньше, но всему, что сделали они все, его философы, великие и бессмертные, да и во всей этой чертовой лавочке засомневался. Перо слабело у него в руке, которая в любом случае скоро закостенеет от артрита, уродливо искривится. (Он так и не научился пользоваться пишущей машинкой, каковую считал аппаратом, полностью враждебным мышлению.) Он чувствовал, что устал от жизни, словно путешествие подошло к концу, его эпоха завершилась, Джону Роберту Розанову настал конец. Жило, оставалось столь невыносимо живым только будущее, то есть Хэтти.

В этом отчаянном положении характерно безумная идея — быстро выдать Хэтти замуж — стала как бальзам на душу. Почему не попытаться хотя бы устроить ее брак, капитально вмешаться в ее жизнь и будущее? Самой тайной и причудливой из мучивших философа мыслей, которую он постоянно растравлял, была та, что он никогда не узнает, когда и как Хэтти лишится невинности и окончательно выйдет из магического круга, созданного для нее дедом. Он будет ждать, гадать и никогда не обретет уверенности, а разве он сможет это вынести? Вот он и решил ускорить это событие, взять его под контроль. Оставалось найти жениха. И опять, как в случае с Перл и, как он надеялся, также удачно, он сразу наткнулся на кандидата. Сначала мир возможностей казался столь головокружительно огромным, что исключал всякий разумный подход. Легко понять изумление Тома Маккефри при известии, что выбор пал на него. Но, по правде сказать, как только были введены нужные ограничения, область выбора сузилась до разумных пределов, и тут рассуждения Розанова представляли собой странную смесь не меньшей, чем у Хэтти, наивности и высшего инстинкта самосохранения, продиктованного мирской мудростью.

Американцы не годились. Они слишком много знают. Джон Роберт одно время рассматривал — не всерьез, а именно чтобы доказать всю невозможность этой кандидатуры, — одного из своих самых умных молодых учеников, Стива Глатца. Стив был благородный юноша, но уже слишком освоившийся с жизнью, ему недоставало определенной неловкости, столь характерной для английских юнцов и почему-то попавшей в список требований, составленный Джоном Робертом. Кроме того, Стив уже староват — ему не меньше двадцати пяти. Мужчины других рас совершенно исключались. (Евреи, конечно, не исключались, но все знакомые Джону Роберту евреи были американцами.) Избранник должен быть англичанином и не должен быть философом, это тоже ясно. Джону Роберту совершенно не улыбалась перспектива вести философские беседы с мужем собственной внучки. Впрочем, любая беседа с этим человеком была для него труднопредставима. Мальчик должен быть образованный, студент или выпускник университета. Джон Роберт полагал, что и Хэтти пойдет в университет. Ей нужен образованный человек, способный заработать на жизнь (может быть, преподаванием), но не слишком умный (не Глатц). По опыту Джона Роберта, очень умные люди, как правило, невротичны, ненадежны и болезненно честолюбивы. Избранник должен быть англичанином и, из практических соображений, эннистонцем. Изрядная часть души философа, не затронутая утонченностью, по-прежнему считала Эннистон центром мира. Кроме того, в этой точке Англии он знал больше всего народу. Своих знакомых из лондонских академических кругов, вместе с семьями, он перебрал быстро и безуспешно. Как только возник Эннистон, луч прожектора сразу упал на Тома Маккефри.