настроении, то живу в состоянии счастливого страдания, если же в плохом – страдания тяжкого. Ты жалуешься, что я обижаю тебя словом, мыслью и делом; прости, иногда я ужасно ругаю себя, что доставил тебе столько горьких минут. В оправдание могу сказать лишь, что слова эти вызваны остротой чувств. В любом случае я не прав; знай я наверняка, что обижаю тебя беспричинно, я был бы самым искренним из кающихся грешников. Если б не некоторые строки из твоих писем, я бы дал волю своему раскаянью, поделился бы с тобой всеми своими подозрениями, слился с тобой сердцем и душой. Неужели ты всерьез думаешь, что я могу когда-нибудь тебя бросить? Ты же знаешь, что я думаю о себе и о тебе. Ты же знаешь, что для меня это будет большей потерей, чем для тебя. Мои друзья смеются над тобой! Да, есть среди них и такие…[317] Если я буду точно знать, что это так, они перестанут быть моими друзьями и даже знакомыми. Мои друзья вели себя со мной хорошо во всех отношениях, кроме одного, и тогда они становились болтунами и сплетниками, они вмешивались в мою частную жизнь, пытаясь выведать тайну, которой я не поделюсь ни с кем даже под страхом смерти. Таким друзьям я не желаю добра и не желаю их больше знать. Предметом досужих сплетен я не буду. Господи, какой позор, что нашу любовь разглядывают, точно в микроскоп! Ты не должна реагировать на смех этих людей. (Когда-нибудь, может статься, я расскажу тебе, почему они смеются; подозреваю, что несколько человек, изображающих моих ближайших друзей, на самом деле питают ко мне немалую ненависть по известной мне причине.) Они попросту завидуют тому, для кого, если он не увидит тебя вновь, память о тебе будет священна. Эти насмешники не любят тебя, завидуют твоей красоте, хотят, чтобы я с тобой расстался, постоянно меня против тебя настраивают. Люди мстительны, не суди их строго; главное – люби меня; если я буду знать наверняка, что ты меня любишь, жизнь и здоровье будут для меня раем, и даже сама смерть не будет столь мучительна. Так хочется верить в бессмертие. Я никогда не сумею проститься с тобой навсегда. Если мне суждено быть с тобой счастливым (как же коротка даже самая долгая жизнь!), в бессмертие хочется верить, хочется жить с тобой вечно. Никогда не упоминай мое имя в разговорах с этими насмешниками; даже если у меня нет иных достоинств, кроме огромной любви к тебе, этого вполне достаточно, чтобы в этом обществе мое имя не звучало. Если я и был жесток и несправедлив к тебе, то, клянусь, моя любовь всегда была сильнее моей жестокости, которая длится не более минуты, тогда как любовь продолжается вечно. Если, уступая мне, ты ущемляешь свою гордость, поверь: когда я думаю о тебе, в моей душе гордости нет вовсе. Твое имя никогда не сходит с моих губ – пусть же и мое имя не сходит с твоих. Эти люди не любят меня. Даже прочитав мое письмо, ты и тогда хочешь меня видеть. Мне хватит сил дойти до тебя, но я не решаюсь, ведь расставание с тобой причинит мне сильнейшую боль. Любовь моя, я боюсь видеть тебя: на это у меня есть силы, и на это у меня нет сил. Обниму ли когда-нибудь тебя вновь? Но тогда я буду вынужден опять тебя покинуть! Родная моя! Я буду счастлив до тех пор, пока верю в твое первое письмо. Убеди меня, что ты моя сердцем и душой, – и я умру счастливее, чем жил. Если ты считаешь меня жестоким, если думаешь, что я отношусь к тебе пренебрежительно, задумайся об этом вновь и загляни в мое сердце. «Я верю, – о чем я говорил не раз, – как ребенок, я наивен, и верно ль верю я – не знаю сам!..»[318] Как же мог я пренебрегать тобой? Угрожать бросить тебя? Нет, то была не угроза тебе, а неуверенность в себе. Моя прелестная! Моя обворожительная! Мой ангел! Фанни! Не думай, что я так жесток. Я буду столь же терпелив в болезни, сколь и доверчив в любви…
Твой навсегда, моя любимая,
Джон Китс
* * *
июнь 1820
Моя дорогая девочка,
стараюсь быть как можно более терпеливым. Хант очень трогательно меня развлекает; к тому же у меня на пальце твое кольцо, а на столе твои цветы. Покамест тебя не жду – расставаться с тобой будет слишком тяжко. Когда придут нужные тебе книги, ты их получишь. Сегодня утром чувствую себя очень хорошо. Моя дорогая…
* * *
4 июля (?) 1820
вторник, после полудня
Моя дорогая Фанни,
всю неделю занят был тем, что отмечал самые красивые места в Спенсере[319]. Делал это для тебя, утешая себя мыслью, что, во-первых, есть чем заняться, а во-вторых, доставляю тебе хоть какое-то удовольствие. Это очень меня развлекло. Мне гораздо лучше.
Да благословит тебя Бог.
Любящий тебя Д. Китс
* * *
5 июля (?) 1820
утро среды
Моя любимая девочка,
сегодня утром прогуливался с книгой в руке, но мысли мои, как обычно, заняты были тобой; как хотелось бы сказать «радостные мысли»! Я мучаюсь денно и нощно. Поговаривают, что мне нужно ехать в Италию, но я все равно никогда не поправлюсь, если меня разлучат с тобой надолго. Я предан тебе всей душой, но уговорить себя довериться тебе полностью не могу. Вспоминаю о нашей прошлой разлуке – и не могу даже помыслить о будущей. <…> Я устал до смерти, которая, похоже, – мой единственный выход. Забыть то, что произошло, я не в силах. А что, собственно, произошло? Для человека светского – ровным счетом ничего, для меня же – смерти подобное. Постараюсь, насколько это возможно, забыть. Ты бы не стала кокетничать с Брауном, если б твое сердце ощутило хоть одну тысячную той боли, от которой в эти минуты разрывается мое. Браун – хороший человек, он понятия не имел, что вгоняет меня в гроб. От того, что он тогда говорил и делал, у меня до сих пор ноет сердце, а потому, хоть он и оказал мне немало услуг, хоть я и знаю, что он любит меня, питает ко мне дружеские чувства, хотя, не окажи он мне помощь, я сидел бы сейчас без единого пенса, – я прекращаю с ним всяческие отношения до тех пор, пока мы оба не состаримся (если нам суждено дожить
