Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— Б…дь! — выматерился первый, слезая с носилок и подтягивая штаны к поясу. — А вот без этого нельзя, что ли? — Он с укором глянул на бесчувственную девушку. — Ладно, давай теперь ты, а то скоро подъедем уже. — Он обошёл носилки слева и перехватил голову девушки, сменив на этом посту второго. Тот занял его прежнее место, обогнув носилки с другой стороны. Затем спустил штаны и навалился на Ниццу всем весом двухметрового тела. Ноги раздвигать ему уже не пришлось, они так и остались разведёнными.

— Давай, давай, — торопил его первый, — хватит тут антимонию разводить, сделал дело — на хер с тела. Она, вон, всё равно как неживая. Никакой тебе страсти ответной, ничего. Так, для близиру разве, и что молодая ещё, цыпа. Малотоптаная. Свежачок.

У второго процесс времени тоже особенно не занял, но, в отличие от первого, тот остался доволен.

— Не, ты зря. Она всё ж ничего. Гладкая, — и пощупал пальцем её грудь, через лифчик, — и сиськи есть, нормальные, кстати. Надо б подраздеть было побольше. А то чего мы, как козлы какие, раз-два и в дамки. Она ж, вон, сама не против, сечёшь? Даже не шелохнулась, сучка. Типа мама не горюй!

Всё, что происходило с ней дальше, запомнилось слабо, через матовую смесь густого, плотного тумана и едкого дыма с запахом карболки, хлора и не высохших до конца казённых простыней с фиолетовым штампом «Психиатрическая больница № 7 Мосгорздравотдела».

По заведённому порядку, в отработанной последовательности её сначала передали по акту, с рук на руки, по типу: пост сдан — пост принят. Затем завели в блок и раздели. Осмотрев на предмет повреждений, залили перекисью водорода прокушенную губу и увели в процедурную, где две санитарки выбрили ей низ живота. Сразу вслед за этим они же завели её в ванную и облили едва тёплой водой, сунув в руки полкуска хозяйственного мыла. В конце приёмной процедуры выдали длинную холщовую рубаху, застиранную до протёртости на стоячем воротнике. Откуда-то появилась докторша в белом халате. Спросила:

— Как зовут, помнишь? — Ницца не ответила. Она успела кое-как согреться после холодной ванны, но её всё равно продолжало бить изнутри. — Я говорю, имя твоё как? И фамилия! Чего ты помнишь, а чего не помнишь? Ты меня слышишь? — Докторша тряхнула её за руку и провела перед глазами вертикально задранным указательным пальцем, туда-сюда, проверяя реакцию на слежение. В этот момент Ницца всё поняла. До неё наконец всё дошло и стало на свои места. Она вновь была засранкой, зассыхой и девранаром. А эта тётка в халате была не врачихой. Она была Клавдией Степановной, директрисой и детдомовской мучительницей. И по этой причине нужно было обязательно крепко обнять её, так, чтобы получилось без обмана и натвердо зафиксировалось в глине. А потом — в бронзе. Навеки. Так, чтобы Гвидон остался доволен. И все чтобы тоже остались довольны, и всем понравилось то, как они обнялись с Клавдией, — всем остальным жижинским колонистам. А ещё родне и друзьям. Всем-всем: Приске, Трише, Юлику, Джону, Ироду, бабушке — Таисии Леонтьевне, Мире Борисовне, Параше, Бобу Хоффману, Кирке Богомаз и, главное, Севе. Её Севе. Но сперва надо как следует высморкаться, в Клавдию, чтобы не было так противно обнимать её за талию. Так они договорились с Гвидоном. И только по этой причине она согласилась с ней обниматься…

Ницца подняла на докторшу глаза и медленно окинула её оценивающим взглядом, словно та была частью будущей композиции. Затем сделала резкий шаг вперёд и обхватила её руками, на уровне талии, сжав кисти что есть сил в замок у неё за спиной. И прижалась как можно сильнее носом и ртом к животу докторицы. Та от неожиданности заорала и отпрянула, в полной уверенности, что спасает себя от укуса безумной девки. Но Ницца не разжала рук, поэтому вышло, что они отшатнулись назад вместе, в единой сцепке. Откуда взялись силы, Ницце размышлять было недосуг. Нужно было успеть, пока её не отодрали от директрисы, размазать сопли по Клавдиному платью, преодолев отвращение к врагу.

На крик из соседней комнаты выскочили два санитара и, увидев, что происходит, кинулись к ним. Первый из подскочивших с размаха нанёс удар по Ниццыной руке, сверху вниз, чтобы разорвать замок. Второй одновременно сделал подсечку, чтобы сбить с ног. Сцепка разорвалась, и Ницца рухнула на пол. Тут же откуда-то взялась смирительная рубашка, и эти же двое, ворочая её словно куклу, ловко натянули на неё спецсредство и обездвижили с помощью накрепко затянутого позади спины узла.

Врачиха, наблюдавшая за процедурой, наконец очухалась, распорядилась, уже вполне спокойно, привычно поставленным командным голосом:

— Ладно, всё. Теперь на носилки её и в наблюдательный корпус, в приёмный тамбур. Скажете, Велихова прислала, после осмотра. Пусть определяют в палату для буйных. Я туда сейчас позвоню.

Последнее, что запомнила Ницца Иконникова в этот страшный первый день, — как её везли длинными полутёмными коридорами без окон, пропитавшимися запахом застарелой мочи, как натаскивали поверх рубахи фиолетовый байковый халат и как затем переваливали её обмякшее, не оказывающее сопротивления тело на пустую кровать, в палате для буйных с зарешеченными окнами и давно не мытыми стёклами, едва пропускающими дневной свет. Как чем-то жёстким, впивающимся в руки, привязывали к металлической кроватной раме, после чего накинули на шею хомут, пропустив через подмышки и притянув к спинке кровати. И как снова, для пущей надёжности, вкололи в предплечье что-то бурое. Кажется, сульфазин… Это было самое последнее слово, которое она успела ухватить остатком сознания, уже проваливаясь в темноту…

На другой день, утром, на столе у Глеба Ивановича Чапайкина уже лежала бумага из ЦНИИ Сербского, подписанная членами мунцевской комиссии. Текст был длинным, изобилующим специальной медицинской терминологией, и Чапайкин не стал читать всё. Обратил внимание лишь на ключевые фразы и заключительный вывод. Приблизительно это звучало так: «…Иконникова Н. И., 22 года, физического развития нормального… Не точно понимает цель направления на экспертизу… Неадекватные реакции… Формальные сведения о себе сообщать отказывается… на часть вопросов отвечает уклончиво… Явная психомоторная беспокойность… Расстройство мышления в форме резонёрства… Отсутствие критики своего поведения… Утрата единства психических процессов на фоне немотивированной агрессии… Эмоциональное обеднение… Явное присутствие глубокого аутизма… Развёрнутый синдром Кандинского-Клерамбо… Предварительный диагноз — шизофрения… Рекомендовано стационарное лечение в специальной клинике закрытого типа…»

Он отложил бумагу в сторону, задумчиво пожевал губами и подумал, что, скорее всего, теперь девке конец. Жаль. Девка-то ему понравилась, хоть и с принципами. Сразу видно, что умница и не гадина. Из тех, кто за всё и за всех переживает, и когда не надо. Когда не про неё. Интеллигентская закваска, несмотря что мать из наших. И что — детдом. Стало быть, — как в культурную семью попала, к таким же, такой и сама сделалась. Скульпторы, вашу мать, художники грёбаные.

Но подумалось об этом как-то вяло, беззлобно, скорей на автомате, в силу общей раздражительности на фоне нескончаемых проколов по линии службы. А потому что никак, суки, не угомонятся диссиденты эти малахольные. С неделю назад третий выпуск «Хроники текущих событий» вышел, самиздат херов, замонали уже правдой своей. А высшее руководство шею мылит, отчёта, действенных мер требует по диссидентству. Особенно по двадцать пятому августа, по семерым этим, по сидячей забастовке. Все газеты мира отозвались, считай: воем воют, правдоискатели, защитнички умников недогрёбаных. А тут ещё девка эта бойкая, непримиримая. Вдогонку к тем. И жалко её, с одной стороны, а с другой — и слить бы не мешало, чтоб не путалась под ногами. Похоже, мужик её этот, учёный, Штерингас, который по биологии, и правда сбежал, забыв ей план этот свой про себя доложить. А она вроде и на самом деле не в курсе оказалась, дурища. Но то, что она психически здорова, генерал Чапайкин знал. Это знал и Мунц. Это же знали и остальные, за исключением, быть может, санитаров психовозки. Тех самых. Для них эта девка была больной. Явно неадекватной. А значит, чужой. Вражеской. Никому не нужной. Говном. Балластом. Телом для кантовки от комиссии до стационара. Мясом, в которое не грех лишний раз воткнуть шприцуху. И не только шприцуху. Так сказать, попользоваться заодно, чтоб добро не пропадало зря. Потому что каждый имеет на своём месте то, что имеет. Тем более всё равно ж заколют, как два пальца обоссать, без вариантов. В Седьмой вряд ли по-другому выйдет: там народ не шутейный трудится, дело своё твёрдо знает, ремеслу — как продукт перевести в отход — нормально обучен. И потом, Седьмая — она хитрая, туда не всякого кантовать станут. Только буйного или врага. Но сначала аминазинчику, для порядка. Иначе для чего ж он тогда придуман? И чего это вдруг им самим — ничего за эти их маленькие попутные шалости? Значит, часть общей программы по излечению врага. Терапия, так сказать, не словом, но делом. Всё просто. Все они, эти, которых требуется откантовать по спецмаршруту, от Сербского и дальше, отличаются лишь ростом, возрастом и весом. Ну и мордой ещё, как водится. А так, вообще, если разобраться, бабы сучки и твари. Но зато после аминазинчика дают без разговоров. Если, конечно, корпус сам к носилкам закрепить как следует, ремёшиком. И голову подержать. И ни гу-гу. А мужики в основном придурки. Тем — сунуть кулак под ребро или два раза по почкам. И нормально. Можно и аминазинчик тоже. Если пасть надумают открыть, когда не просят. Или руками махануть, к примеру. Короче, есть умные головы, есть. Придумали спецсредство, чтоб порядочек держать. Вот и приходится держать, служба такая…