Ямщина - Михаил Щукин

В какой-то момент в организации возникла в очередной раз история неудавшейся экспедиции в Мариинскую тайгу, и тайный курьер «Освобождения» снова был отправлен в Каинск, к Цапельману. Об этом Нестерову удалось узнать от своего агента. От него же через некоторое время поступило новое сообщение: после возвращения курьера также тайно отбыла в Сибирь самая опытная и решительная боевка организации из пяти человек во главе с неким Крамским. На месте к ним должны были присоединиться люди, завербованные Цапельманом.

На этот раз, помня прошлые неудачи и прекрасно понимая, что это его последний шанс, полковник Нестеров решил действовать наверняка. И для этого откомандировал в Сибирь опытного Воротынцева с одним-единственным наказом: «В средствах не стесняться!» Главная надежда на успех операции возлагалась на то, что для Цапельмана и для боевки «Освобождения» необходимо было бросить наживку. И чем правдоподобней она будет выглядеть, тем больше надежды на успех. Все пригодилось и пошло в дело: тетрадь Гуттенлохтера, рассказ Щербатова — ничего не пропало из поля зрения Нестерова.

Воротынцев, благодаря стараниям полковника, получил самые широкие полномочия и действовал без оглядки, прекрасно зная, что победителей не судят.

Первым делом, пользуясь перехваченной на почте путевой тетрадью Гуттенлохтера, он тайно снарядил специальную команду в Мариинскую тайгу, и золото, обнаруженное в пещере, было вывезено в столицу. Он же приказал не забирать сумасшедшего Гуттенлохтера и трупы его студентов, правильно рассудив, что слухи все равно просочатся и достигнут ушей тех, кому это надлежит услышать. Одновременно шла подготовка к отправке в Мариинскую тайгу Борового и Щербатова, которые стали главной приманкой.

Регулярно докладывая о своих действиях полковнику Нестерову и неизменно получая согласие и одобрение, Воротынцев не забывал наказа своего начальника: в средствах не стесняться. Слишком серьезным было дело, слишком многое было поставлено на карту, чтобы маяться угрызениями совести. И поэтому в последний момент Воротынцев принял решение: пристав Боровой отправится без всякого прикрытия, как настоящая наживка, чтобы люди Цапельмана и боевка «Освобождения» ничего не заподозрили.

Нестеров это решение одобрил и еще добавил: не будет большой беды, если Борового убьют, это даст дополнительный аргумент для психологического давления на арестованных, чтобы выпотрошить из них все имена, пароли и явки.

Так Воротынцев и сделал.

Теперь оставалось только ждать.

Марья стояла у окна, глядела на широкий зулинский двор и радостно улыбалась — на душе у ней было светло, как давно уже не случалось. Улыбалась она, наблюдая за Митенькой, который в последние дни перестал задумываться, по утрам поднимался бодрым и рьяно брался за хозяйственные дела. Вот и сегодня успел еще до обеда очистить двор от снега, а затем взялся колоть дрова и так быстро и ловко крушил толстые березовые чурки, что большая куча из белых поленьев росла прямо на глазах. Шапку сбил на затылок, раскраснелся, и казалось, что даже страшный шрам, уродовавший лицо, стал меньше.

Вдоволь налюбовавшись на мужа, Марья отошла от окна, взялась наводить порядок в куте и даже сама не заметила, как потихоньку запела. Все у нее в руках горело и ладилось, скоро куть блестел, как новенький, а подоспевший хлеб, вытащенный из печки, пыхал жаром и чистые полотенца, которыми Марья накрыла пышные булки, становились от этого жара волглыми. Хлебный запах плавал по всей нижней избе и, учуяв его, зулинская детва махом оказалась в куте, нетерпеливо дожидаясь, когда их оделят, всех по очереди, поджаристой корочкой.

— Да погодите вы, — смеялась Марья, — пусть он немного отойдет, а то руки обожгете!

— Мы дуть будем, — за всех отвечал бойкий Гаврюшка, — когда дуис, то не згется.

— Ой, ладно, налетайте…

Управившись с детвой и хлебом, Марья накинула шаль, вышла на улицу, чтобы позвать Митеньку на обед, а его нигде не было. Валялся на притоптанном снегу колун. Марья заглянула в конюшню, в хлев — нету. Да где же он может быть? И только тут увидела, что ворота распахнуты настежь. Выбежала из ограды, но и там, за оградой, Митеньки нигде не маячило.

Был он в это время уже далеко от дома, бежал, не чуя под собой земли, и видел перед собой только одно: огонь, огонь бушевал неистовый, а из этого огня Феклуша тянула руки, призывая на помощь, и рот ее был распахнут в безмолвном и страшном крике, молящем о помощи. Картина эта явилась ему так внезапно и так зримо, что он словно бы ощутил на лице жар неистово бушующего пламени. Бросив колун, Митенька выскочил на улицу и побежал, а видение не исчезало и стояло перед глазами, как в яви.

Одним махом домчался он до бугра с церковью, вылетел на выселки, прямо к дому Романа. Затарабанил в закрытые ворота с такой силой, что грохот разнесся по всей Огневой Заимке. Роман выскочил без шапки, в одной рубахе, распахнул ворота и ошалело отступил в сторону, пропуская растрепанного, запаленного Митеньку. Но тот сделал только один шаг, чтобы дотянуться и ухватить Романа за плечи.

Тряс его и, задыхаясь, твердил:

— Беда с Феклушей! Я вижу! Беда с ней! Выручай! Беда! Я вижу! Слышишь или нет?! Вижу! Беда!

В первой растерянности Роман ничего не мог понять из суматошных выкриков Митеньки, который с такой неимоверной силой встряхивал его за узкие плечи, что у Романа лязгали зубы.

— Беда с Феклушей! Огонь горит! Чуешь, огонь горит! А из огня рученьки тянутся! К тебе тянутся! Кто выручит?! — тут Митенька ослаб в коленях, повалился наземь и, не отпуская крепко зажатой в ладони рубахи Романа, распустил ее от ворота до пупа. Холод, еще крепче ухвативший настылое тело, словно палкой ударил Романа: увиделся ему огонь, а оттуда, из крутящихся языков пламени, тянулись вздрагивающие руки дочери.

Митенька снизу смотрел на него, мучительно перекосив и без того изуродованное лицо, всхлипывал, и слезы из пораненного глаза катились без удержу.

Только еще одну секунду раздумывал Роман. Качнулся вбок и, провернувшись на одном месте, кинулся в дом. Шапку — на голову, полушубок — на плечи, деньги, какие были, за пазуху, успел еще ухватить кнут и вылетел во двор. Махом обратал незавидную, но ходкую кобылку, купленную совсем недавно по случаю у проезжего прасола.

Он так жестко и зло присадил ее, что кобылка всхрапнула, приседая на задние ноги, но тут же спружинилась и выстелилась вскачь. В длинной, сразу взвихрившейся гриве, заиграли узкие, солнечные блестки.

Тракт еще был пуст. Редкие, тяжело груженые возы лениво тянулись и отворачивали от греха подальше, завидя шального всадника. Роман же, войдя в раж от безудержного движения, толком даже и не смотрел на дорогу — все чудилось, словно в яви: огонь безудержный, острые языки плещутся, а меж ними — тонкие трепещущие пальцы…

Хода, мгновенного и летучего, не хватало ему, и Роман без передыху работал толстым витым кнутом — все казалось ему, что скачка слишком уж медленна. Но чем сильнее и чаще хлестал он кобылку, тем тяжелее становился ее скок, и наконец она замерла, словно уперлась в неодолимую преграду. Кнутовищем Роман колотил ее по морде, но она только выворачивала голову, пытаясь укрыться от ударов, и даже умудрилась зубами схватить его за носок пима.