Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey

смыслом религии, а не всей этой чепухи, скажем, о боге, который умер. Посмотрите на историю стоицизма, или протестантизма, или отмены рабства, или историю христианства, или математики, или освобождения 1960-х годов. Все они, очевидно, были мотивированы в значительной степени, возможно, исключительно материальными причинами. Интересы. Деньги. Процветание. Рождаемость. Конечно.

Джон Мильтон, напротив, писал, что книги "так же живы и так же энергично плодовиты, как эти сказочные зубы дракона; и, будучи посеянными вверх и вниз, могут случайно вырасти вооруженными людьми". Левеллеры 1640-х годов, пишет их историк Дэвид Вуттон, "не предполагали создания коммерческого общества того типа, который фактически доминировал в раннестюартовской Англии, общества чартерных компаний и крупных капиталистов; они скорее надеялись создать нацию лавочников". Все остальные их предложения потребовали столетий, чтобы утвердить то, что Вуттон называет "экстраординарной сменой парадигмы, знаменующей рождение современной политической теории": избирательное право для мужчин, письменный устав, отказ от самообвинения (можно сказать, свобода от подводного плавания), право на адвоката, свобода вероисповедания, свобода слова. И все же примечательно, что в Англии, в старости последнего из оставшихся в живых левеллеров, произошло пусть и незначительное, но все же продвижение к свободе внутренней торговли (как для бедных, так и для богатых: иными словами, к созданию нации лавочников).

Кларк, признавая, что такая риторика может трансформировать экономические взгляды, тем не менее, мудро призвал бы нас отбросить проблему еще на один шаг назад: почему произошла смена риторики? Очень хороший вопрос, повторяю, всегда хороший. Если мы придерживаемся исторического материализма, то это означает, что причину риторики следует искать в средствах производства или воспроизводства. В соответствии с материалистическим постулатом риторика никогда не меняется независимо от экономики или демографии - и уж тем более никогда не является результатом причин внутри самой риторики, таких как изобретение романа или логика Паскаля-Николя-Бейля в теологии; даже не в результате таких причин, как политическое урегулирование в Англии 1689 г. или одержимость протестантским эгалитаризмом всех верующих в Голландии и Шотландии с середины XVI в., или беспрецедентное участие простого человека в управлении церковью, а затем и в политике в Голландии, Англии и Шотландии в 1585-1660 гг. или вероятность войны, некоторые из них - просто эффективные слова, благодаря которым в 1645 г. английскому королю и его стране досталась армия Нового образца ("Я предпочел бы иметь простого капитана в русой форме, который знает, что он делает, и любит то, что он знает, - писал Кромвель в 1643 г., - чем того, кого вы называете джентльменом и кто ничем другим не является"). Любые неэкономические и чисто риторические изменения (как считают материалисты, не задумываясь об этом) всегда должны происходить из экономической/демографической сферы, где у нас есть твердые, хотя и сомнительные цифры и марксоидные, хотя и ошибочные теории. Интеллектуальное производство меняет свой характер пропорционально изменению материального производства.

Уже давно даже марксисты не зависят от такого ма-териалистического постулата. Например, итальянский теоретик коммунизма Антонио Грамши, которого Майкл Уолцер называет "редкой птицей двадцатого века, невинным коммунистом", говорил о таком "экономизме" как об эр-роре. Находясь в тюрьме в фашистской Италии в 1930-е годы, Грамши писал, что "утверждение (представляемое как важнейший постулат исторического материализма) о том, что каждая идеология и политика могут быть представлены и объяснены как непосредственное выражение структуры, должно быть оспорено в теории как примитивный инфантилизм". Марксизм, по его мнению, "сам является суперструктурой, ...местностью, на которой определенные социальные группы (например, пролетариат) осознают свое социальное бытие". Базис и надстройка образуют "исторический блок", совершенно отличный от фантазий буржуазных теоретиков экономизма тем, что этот блок не является простым теоретизированием, а реализует диалектику истории. Грамши правдоподобно утверждал, что в своих политических работах, таких как "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта", Маркс сам осторожно использовал материалистический постулат, оставляя место для случайностей и "внутренних потребностей организационного характера", а также для трудностей, связанных с определением того, что именно в данный момент является основой или структурой, которая должна ограничивать мысль. Сам Грамши имеет большое значение в истории европейского социализма за отрицание того, что материализм делает всю работу. Буржуазия выжила, говорил он, потому что ее интеллектуалы сделали свое дело и придали капитализму естественный вид. Сама карьера Грамши, и особенно его труды после смерти - предвосхитившие антисталинский еврокоммунизм, как отмечает Уолцер, - наглядно демонстрируют важность нематериальных идей.

И, конечно, Ленин, который в 1902 г. определил линию большевиков против "экономизма" Карла Каутского, считал, что идеи необходимы для того, чтобы побудить рабочий класс к действию. На вопрос "Что делать?" он отвечал: не ждать, пока материальные условия жизни рабочих приведут их к стихийному возникновению идеи революции. Напротив, "классовое политическое сознание может быть принесено рабочим только извне, т.е. только извне экономической борьбы. . . . Социал-демократы [под которыми он в то время подразумевал таких же революционных социалистов, как и он сам] должны идти среди всех классов населения; они должны посылать отряды своей армии [идей, наблюдений] во все стороны". "Социал-демократ должен заботиться... об организации революционеров, способных направлять всю пролетарскую борьбу за освобождение". Направлять, а не следовать. Точно так же Грамши (по словам Уолцера) был "ленинцем культурной борьбы", призывая духовенство учить пролетариат.

 

Кларк - хороший ученый-экономист и историк, и в своей книге он приводит много числовых доказательств различных утверждений, с которыми согласны другие ученые-экономисты и историки. Однако крайне важно отличать хорошие аргументы от плохих, если вдруг кто-то посторонний в исторической науке подумает, что хорошие экономические/количественные аргументы в книге хоть как-то поддерживают плохие вульгарно-марксистские/евгенические аргументы. Это не так. Лингвист Джеффри Сэмпсон приводит такой аргумент в своем разгромном опровержении столь же евгенических теорий лингвистического "нативизма" психолога Стивена Пинкера: "Прежде всего, я должен сказать, что я далек от желания опровергать каждый пункт, который Пинкер [или, в нашем случае, Кларк] делает в его книге. Довольно много ... имеет мало или вообще не имеет отношения к проблеме нативизма [или евгенической теории буржуазных добродетелей] и не вызывает никаких споров, по крайней мере, среди людей, разбирающихся в этих вопросах. . . . Можно читать "Языковой инстинкт" [или "Прощание с милостыней"] как общий обзор". Так и в случае Кларка - это, во всяком случае, обзор того, что могут сказать цифры, если не социальные и литературные тексты. Это историческое исследование, узкое по методу, но хорошо выполненное в соответствии с заявленными стандартами: "Только цифры, пожалуйста".

Иными словами, большая часть книги Кларка - это неоспоримо превосходная работа, представляющая собой новый взгляд для сторонних наблюдателей на количественную сторону того, что историки экономики узнали, скажем, со времен