Корпорация "Винтерленд" - Алан Глинн

Его колотит.

Он прямо как долбаный Рип ван Винкль[71].

Не веря собственным глазам, он смотрит, как Болджер выезжает из Арас-Уйхтеран, возвращается в Лейнс-тер-Хаус и обращается к парламенту. После этого рассказывают, как развивалась его карьера, показывают архивные фотографии — старые, черно-белые. Ребенок в школьной форме, отец Болджера и по бокам два сына, а потом…

Марк вздрагивает и в ужасе отшатывается.

…Раздавленная искореженная машина на обочине пригородного шоссе.

Он хватает пульт и вырубает телевизор.

Пропадите все, сгиньте, черти!

Он делает несколько глубоких вдохов, понимает, что не готов держать в голове картинку, и, не совладав с искушением, снова включает телевизор.

Болджер на пресс-конференции, подпираемый с боков старшими министрами.

Невероятно!

Теперь за его, Марка, шкуру никто и ломаного гроша не даст. Теперь он представляет угрозу не только для лидирующей в государстве партии, но и для самого государства.

Глядя на Болджера, Марк испытывает тошнотворное ощущение собственной неуместности, как будто он чей-то недорешенный вопрос. Это его убивает. Двадцать пять лет назад его семью стерли с лица земли — физически. Но «им» этого показалось мало: «они» раздавили Гриффинов еще и эмоционально. А теперь человек, ответственный за эти деяния, пытается извести и его — единственного, кто пережил трагедию, последнего из всей семьи. Но зачем? Чтобы покончить с этим раз и навсегда?

Ну, значит, так тому и быть.

Марк скидывает одеяло.

Так тому и быть.

Он передвигает ноги к краю кровати, спускает их и медленно садится.

Хочет с этим покончить — пожалуйста, на хрен, нет проблем.

Неожиданно до Марка доходит, что он прикреплен к катетеру, а тот, в свою очередь, к мешку для сбора мочи, свисающему с кровати. Что делать? Отцепить? Потом он дотрагивается до полоски на шее: от нее к мешкам, стоящим на мобильной установке, тянутся капельницы. Их тоже отцепить?

Сначала попробуем встать.

Он снова переводит взгляд на телик. Там уже показывают студию: монотонные голоса бубнят на тему важного события, большого дня в истории.

Он спускает ноги на пол и только тут впервые ощущает тупую боль в спине. С каждой секундой усиливающуюся.

Он хочет сорвать полоску с шеи. Вдруг глаза его наполняются слезами.

Он вообще соображает, что делает? Совсем рехнулся? Он что, надумал ворваться в государственное учреждение в больничной пижаме, а потом задушить нового премьер-министра трубкой от катетера?

Да уж, картина не для слабонервных!

Он приваливается к кровати и постанывает. Боль усиливается.

Открывается дверь.

Сестра, пятясь задом, вкатывает в палату тележку. На полпути ее кто-то отвлекает: охранник или другая сестра, и она останавливается.

— Э, да ладно тебе, не он первый, не он последний!

Марк кое-как подтягивается и оказывается на краю кровати. Морщась от боли, возвращается на исходную позицию.

— Знаешь, я бы на это рассчитывал.

Натягивает одеяло, опускает голову на поднятые подушки и закрывает глаза.

— До скорого.

Он слышит, как медсестра вкатывает тележку в дверь и проезжает с ней по палате.

Сердце бешено стучит, глаза прожигают слезы.

Через секунду сестра уже у кровати. Она берет пульт и выключает телевизор.

Потом Марк чувствует: она бросила что-то на кровать.

Когда она уходит, он открывает глаза.

В ногах у него номер «Санди трибьюн».

Чтобы отвлечься от телевизора, Нортон берет конверт и рассматривает его. Почерк незнакомый. Вскрывает конверт. Внутри — всего один листок глянцевой фотобумаги. На нем — три фотографии.

Мужчины, женщины и маленькой девочки.

Сначала он приходит в замешательство. Заглядывает еще раз в конверт, находит там карточку. Достает ее, изучает.

Имя на карточке — Джина Рафферти.

У него екает сердце… не раз и не два.

Пусть только попробует приблизиться ко мне…

Он переводит взгляд на фотографии…

Кто бы сомневался!

Вот это да, ну и нахалка! Что она задумала? Как это понимать — как закодированное послание, сулящее угрозу? Он решил, что, отказавшись от обвинений, хотя бы ее из уравнения вычеркнет. Подумал — она отвяжется и оставит его разбираться с последствиями, разгребать дерьмо, которое сама же навалила… но нет, теперь еще вот это…

Он наклоняется вперед, задыхаясь, кладет фотографии на низкий столик. Берет мобильный и откидывается на спинку дивана. Включает телефон, вводит ПИН-код и ждет.

Потом ищет номер, находит, звонит.

Пошли гудки.

По телевизору реклама: через пустынный лунный пейзаж несется серебристый автомобиль.

— Да?

— Это вторжение в личное пространство, домогательство. Я позвоню в полицию, и они тебя заберут.

— Пожалуйста. Звоните. Они знают мой адрес.

Он медлит, опять косится на фотографии: три лица с нездешним далеким выражением.

— И что прикажешь делать с этими фотографиями? К чему они?

— К чему? — Она почти смеется. — К тому, что пока еще никто не заметил связи. — Она делает паузу. — Но заметят. Рано или поздно обязательно заметят, и, думаю, ждать осталось недолго.

— Связи с чем?

— Да ладно вам. Это же проще простого: журналист увидит фотографии и сразу же вспомнит фамилию человека из недавней заварухи. Или недавний телефонный звонок.

Он скрежещет зубами. Встает.

— Я не понимаю, о чем ты, — произносит он.

Но как-то вяловато произносит — он и сам это слышит.

— Разве нет?

— Нет.

Он ждет. Она молчит. Молчание длится и длится. Он подходит к окну. Шторы приподняты. На улице темно. Горят только фонари на лужайке, уличные фонари в отдалении да городские огни — совсем далеко. Подброшенные в небо, отразившиеся в нем и падающие на землю, словно снег.

— Понимаете, — наконец произносит Джина, — погибли три человека. Умерли оболганными. Тони Гриффин не был виноват, а всем сказали, что был. Естественно, доказать я это не могу. Да и никто не может. Включая Марка Гриффина. Но, вашу мать, может настало время во всем признаться, а?