Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток - Сидони-Габриель Колетт

вопли оказываются ни наименее дикими, ни наименее нескромными. Уж эти мне любимые сыновья! Отполированные женскими взглядами, всуе исцелованные выносившей вас самкой, обожаемые еще с времен глубокой ночи чрева, прелестные, избалованные молодые самцы, вы не можете не совершать измены, пусть невольной, когда вы переходите от одной матери к другой. Даже у тебя, моя милая, такой чистой, как я надеялась, от искушающих меня заурядных преступлений, в твоей переписке я натыкаюсь на слова, написанные старательным почерком, который, однако, не способен скрыть от меня прерывистого биения сердца: «Да, мне так же как и тебе госпожа X показалась очень изменившейся и погрустневшей. А поскольку мне известно, что в ее личной жизни нет никакой тайны, то можно держать пари, что у ее уже взрослого сына появилась первая любовница».

Надежда иссякнуть мгновенно столь привлекательна, что если бы была возможность истратить себя без остатка в несколько мощных порывов, то многие из нас, тех, кому «больше сорока», не преминули бы этим воспользоваться. Я знаю некоторых, чья реакция была бы незамедлительной: «Решено! Коль скоро ада не избежать, то пусть в нем будет один-единственный бес, а затем покой, пустота, благотворный абсолютный покой, отрешенность…» Сколько их таких, кто искренне надеется, что старость налетит как коршун, который после долгого и незаметного парения вдруг отрывается от неба и падает вниз? И что же это такое, старость? Это я узнаю. Правда, когда она наступит, я ее уже перестану воспринимать. Моя дорогая, милая предшественница, ты ведь ушла, не объяснив мне, что такое старость. Ведь ты мне пишешь: «Не беспокойся по поводу моего так называемого атеросклероза. Мне уже лучше, и доказательство тому — стирка, которую я устроила сегодня утром в своей речке. Я была в восторге. Что это за прелесть, плескаться в чистой воде! Кроме того, я еще попилила дров и наделала из них шесть маленьких вязаночек. И я опять убираю у себя в доме, из чего ты сама можешь сделать вывод, хорошо ли у меня убрано. И потом мне вообще-то всего семьдесят шесть лет!»

Ты мне писала в тот день, за год до своей смерти, а завитки твоих прописных Б, твоих Т, твоих Г, несущих сзади нечто вроде гордо заломленной шляпки, все сияют радостью. Как же ты была богата в то утро, в твоем маленьком домишке! На краю сада резвилась маленькая речушка, такая живая, что вмиг уносила все, что могло бы ее обезобразить… Богата оттого, что получила еще одно новое утро, одержала новую победу над болезнью, богата оттого, что сделала еще одно дело, от драгоценных россыпей, сверкающих в бегущей воде, от еще одного перемирия между тобой и всеми твоими невзгодами… Ты стирала в речке белье, безутешно вздыхала по поводу смерти твоего возлюбленного, говорила «юиии?» зябликам, думала о том, что расскажешь мне, как прошло твое утро… О, собирательница сокровищ!.. То, что коплю я, не столь ценно. Однако все из собранного, чему суждено остаться, рождается в параллельной, более глубокой рудной жиле, с вкраплениями плодородной почвы, и я довольно скоро постигла, что наступает возраст, когда остается позади пора горестных слез, целебных бальзамов, воспаленного дыхания, затухающего у заключенных в ее объятия прекрасных, устремленных в дальние края ног, возраст, когда все, что случается с женщиной, ее лишь обогащает.

Она складывает и инвентаризирует все вплоть до следов ударов, вплоть до шрамов — шрам, то есть метка, которой у нее не было при рождении, становится приобретением. Когда она вздыхает: «Ах! сколько Он мне принес огорчений!», то невольно взвешивает и определяет цену слова, цену даров. Она их берет одно за другим, наводит в них порядок. По мере накопления сокровищ их количество и время заставляют ее немножко от них отстраниться, подобно художнику, рассматривающему свое творение. Она отстраняется, возвращается и снова отстраняется, передвигает в соответствующий ряд какую-нибудь скандальную деталь, приближает к свету какое-нибудь скрытое тенью воспоминание. Совершенно неожиданно она вдруг становится беспристрастной… Неужели, читая мою книгу, можно предположить, что я рисую собственный портрет? Терпение: это только моя модель.

V

Когда мужчина наблюдает за некоторыми домашними приготовлениями, особенно за приготовлением пищи, на его лице можно обнаружить смешанное выражение религиозного благоговения, скуки и ужаса. Мужчина как кошка боится подметания, боится зажженной плиты, боится мыльной воды, которую гонит по плиткам половая щетка.

Для празднования дня местного святого, который традиционно предоставляет повод для пирушки, Сегонзак, Карко, Режис Жинью и Тереза Дорни должны были спуститься с высот своего холма, чтобы отведать мой традиционный южный обед, — салаты, фаршированные морские ежи и пампушки с баклажанами, — обыденность которого обычно скрашивалась жарким из какой-нибудь птицы.

У Вьяля, который живет в трехстах метрах от меня в доме, напоминающем покрашенный розовой краской кубик, лицо сегодня утром не выражало счастья — угол террасы загромождал утюг, похожий на жаровню с углями, и мой сосед весь съежился, как охотничья собака в день свадьбы.

— Тебе, Вьяль, не кажется, что они будут в восторге от моего соуса и моих цыплят? От моих четырех разрубленных вдоль и отбитых обухом топорика цыплят, которых я посолю, поперчу, освящу чистым оливковым маслом и подам с зеленым ершиком пебреды, листки и вкус которой останутся на жареном мясе? Взгляни-ка на них, ну не красавцы ли?

И мы стоим, на них смотрим, Вьяль и я. Красавцы… На разорванных суставах изуродованных, ощипанных цыплят еще оставалось немного розовой крови, и можно было различить форму крыльев, молодую чешую, обувавшую маленькие ножки, которые еще сегодня утром весело семенили, разгребали… Почему бы тогда не взять и не зажарить ребенка? Моя тирада иссякла, а Вьяль не произнес ни слова. Взбивая маслянистый кисловатый соус, я вздыхала, прекрасно понимая, что совсем скоро аромат нежного, исходящего соком на горячих углях мяса широко распахнет мой желудок… Конечно, не сегодня, но в скором времени, размышляю я, я навсегда откажусь от мяса животных…

— Вьяль, завяжи мне фартук. Спасибо. В будущем году…

— Что вы сделаете в будущем году?

— Стану вегетарианкой. Обмакни-ка кончик пальца в соус. Как? Такой соус да еще на маленьких нежных цыплятках… И все же… — только не в этом году, сейчас я слишком хочу есть — и все же я стану вегетарианкой.

— Почему?

— Это долго объяснять. Когда отмирает одна разновидность каннибальства, то другие уходят сами собой, как блохи с умершего ежа. Подлей мне масла, только тихонько…

Он наклонил свой обнаженный торс, отполированный солнцем и солью до такой степени, что в нем отражался