Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель - Арсений Замостьянов

___________________________________________________

Ночь расцветала и расцветала. Тянуло к утру, и погребенный под мохнатым снегом спал дом. Истерзанный Василиса спал в холодных простынях, согревая их своим похудевшим телом. Видел Василиса сон нелепый и круглый. Будто бы никакой революции не было, все это была чепуха и вздор. Во сне. Сомнительное, зыбкое счастье наплывало на Василису. Будто бы лето, и вот Василиса купил огород. Моментально выросли на нем огурцы. Грядки покрылись веселыми зелеными завитками, и зелеными шишками в них выглядывали огурцы. Василиса в парусиновых брюках стоял и глядел на милое заходящее солнышко, почесывая живот, и бормотал:

– Так‐то оно лучше… А то революции. Нет, знаете ли, с такими свиньями никаких революций производить нельзя…

Часы… а?

Тут Василисе приснились взятые круглые, глобусом, часы: Василисе хотелось, чтобы ему стало жалко, но солнышко так приятно сияло, что жалости не получалось.

И вот в этот хороший миг какие‐то розовые круглые поросята влетели на огород и тотчас пятачковыми своими мордами взрыли грядки. Фонтанами полетела земля. Василиса подхватил с земли палку и собирался гнать поросят, но тут же выяснилось, что поросята страшные – у них острые клыки. Они стали наскакивать на Василису, причем подпрыгивали на аршин от земли, потому что внутри у них были пружины. Василиса взвыл во сне. Черным боковым косяком накрыло поросят, они провалились в землю, и перед Василисой всплыла черная, сыроватая его спальня…

___________________________________________________

Ночь расцветала. Сонная дрема прошла над Городом, мутной белой птицей пронеслась, минуя стороной сияющий крест Владимира, упала за Днепром в самую гущу ночи и поплыла вдоль железной дуги. Доплыла до станции Дарницы и задержалась над ней. На третьем пути стоял бронепоезд. Наглухо, до колес, были зажаты вагоны в серую броню. Паровоз чернел многогранной глыбой, из брюха его вывалился огненный плат, разлегся на рельсах, и со стороны казалось, что утроба паровоза набита раскаленными углями. Он сипел тихонько и злобно, сочилось что‐то в боковых стенках, тупое рыло его молчало и щурилось в приднепровские леса. Закрытые площадки, где сквозь щели‐амбразуры торчали пулеметы и острые иглы света, переходили в последнюю тяжкую открытую площадку. С нее в высь, черную и синюю, широченное дуло в глухом наморднике целилось верст на двенадцать прямо в полночный крест.

Станция в ужасе замерла. На лоб надвинула тьму, и светились на ней осовевшие от вечернего грохота глазки желтых огней. Суета на ее платформах была непрерывная, несмотря на предутренний час. В низком желтом бараке телеграфа три окна горели ярко, и слышался сквозь стекла непрекращающийся стук трех аппаратов.

По платформе бегали взад и вперед, несмотря на жгучий мороз, фигуры людей в полушубках по колено, в шинелях и черных бушлатах. В стороне от бронепоезда и сзади, растянувшись, не спал, перекликался и гремел дверями теплушек эшелон. Били снопы света да черные рельсы и шпалы, усеянные по снегу разноцветным шлаком. Торчали пистолетные дула из кобур, мотались сумки.

А у бронепоезда, рядом с паровозом и первым железным корпусом вагона ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках и остроконечном куколе‐башлыке. Винтовку он нежно лелеял на руке, как уставшая мать ребенка, и рядом с ним ходила меж рельсами, под скупым фонарем, по снегу острая щепка черной тени и теневой беззвучный штык. Человек очень сильно устал и зверски нечеловечески озяб. Руки его, синие и холодные, тщетно рылись деревянными пальцами в рвани рукавов, ища убежища. Из окаймленной белой накипью и бахромой неровной пасти башлыка, открывавшей мохнатый обмороженный рот, в верхней части глядели глаза над снежными космами ресниц. Глаза эти были голубые, страдальческие, сонные, томные.

Человек ходил методически, свесив штык, и думал только об одном, когда же истечет, наконец, морозный час пытки и он уйдет с озверевшей от мороза земли вовнутрь, где божественным жаром пышут трубы, греющие теплушки бронепоезда, где в тесной конуре он сможет свалиться на узкую койку, прильнуть к ней и на ней распластаться. Человек и тень ходили от огненного выплеска броневого брюха к темной стене первого боевого ящика до того места, где чернела надпись:

Примечания к тексту романа «Белая гвардия»

Первый эпиграф, взятый из «Капитанской дочки» А.С. Пушкина, раскрывает одну из идей романа: Украину, которая является частью России, настигла беда. Второй эпиграф взят из Апокалипсиса («Откровение Иоанна Богослова», ХХ, 12). Он предостерегает: все будут судиться по делам своим. Если ты выбрал в жизни неверную дорогу, это тебя не оправдывает.

[К словам «молодые Турбины не заметили»]

Турбины – девичья фамилия бабушки Булгакова по материнской линии Анфисы Ивановны, в замужестве Покровской. Сестра Булгакова Надя вспоминала: «Безусловно, что-то выдающееся есть во всех Покровских, начиная с бесконечно доброй и умной, такой простой и благородной бабушки Анфисы Ивановны…. Какая-то редкая общительность, сердечность, простота, доброта, идейность и несомненная талантливость – вот качества покровского дома». Эти качества писатель отобразил и в семье Турбиных.

[К словам «вернулся на Украину в Город]

Говоря о Киеве, Булгаков пишет слово «Город» с прописной буквы, подчеркивая его политическое и даже поэтическое значение в годы революционного лихолетья.

[К словам «по крутому Алексеевскому спуску на Подол»]

По непонятным причинам автор, оставив большинство географических названий Киева и его окрестностей без изменения, назвал Андреевский спуск, на котором находился их дом, Алексеевским спуском. Реальный дом № 13 был построен в 1888 г. архитектором Н.Н. Гордениным и сохранился до наших дней. В нем ныне находится музей Михаила Булгакова.

[К словам «отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся]

Прототипом отца Александра был священник церкви Николы Доброго, профессор Киевской духовной академии Александр Александрович Глаголев (1872–1937), который поддерживал дружеские отношения с отцом Михаила Булгакова. Отец Александр в 1913 г. венчал Михаила Булгакова и его первую жену Татьяну Николаевну Лаппа. Священник Сергей Сидоров вспоминал о своей первой встрече с отцом Александром в храме Николы Доброго в годы Гражданской войны: «В храм вошел небольшого роста священник с длинными прядями волос, слегка согбенный. Его лицо озарял особый свет. Он как бы ушел в радость молитвы и мира. Я не разглядел сразу черт его лица, но эта радость тихого мира сразу привлекла меня к нему. Священник подходил к ликам святых и просил у них молитвы. Он, кланяясь ликам, как бы брал у них благословение. Я никогда и ни у кого не видел такого яркого восприятия иного мира, как у него. Мне ясно стало, что в храме всё живо, и образа глянули на меня живыми глазами».

[К словам «Анюта, выросшая в доме Турбиной»]