Обскура - Режи Дескотт

Сначала они миновали дровяной склад, заполненный доверху. Рычаг в стене, скрытый деревянной панелью, приводил в действие механизм — круглая каменная платформа, совершенно незаметная за штабелям дров, открылась внутрь, и за ней оказалась еще одна лестница, ведущая еще глубже вниз. Понадобился бы невероятно тщательный обыск, чтобы обнаружить ее без указаний Клода.

В ходе допросов у Нозю сложилось впечатление, что этот человек был чем-то большим, чем просто подручным Фавра. Это был не просто исполнитель, которого в случае чего можно было заменить кем-то другим. Он был своего рода мозговым центром всего этого предприятия и пользовался творческими амбициями и физической слабостью своего брата, чтобы сколотить себе состояние. Обладая извращенным умом и умением манипулировать людьми, он организовал настоящее коммерческое предприятие — торговлю человеческим товаром, хотя и несколько своеобразную: фотографические «шедевры» Люсьена Фавра он сбывал одному-единственному, но щедрому клиенту.

Что, конечно, не освобождало самого Фавра от ответственности.

Наличные деньги и ценные бумаги, обнаруженные как в багаже Лакомба, так и в нескольких банках Парижа и Нью-Йорка, свидетельствовали о том, что предприятие было весьма рентабельным.

Но даже будучи на свободе, Лакомб не смог бы долго пользоваться своим богатством: в его левом ухе разрасталась сифилитическая язва, которая, по утверждению медиков, постепенно разъедала кости черепа и мозг, вызывая такие боли, что по сравнению с ними гильотина казалась желанным освобождением.

Нозю щелкнул выключателем. Электрический свет залил четыре ступеньки и длинный коридор с кирпичными стенами, по которому процессия двинулась гуськом. В стене справа были три двери, снабженные наружными засовами; кроме того, в каждой было проделано небольшое окошко, позволяющее наблюдать за тем, что происходит внутри. Три тюремные камеры. В первой оказались кровать и ночной горшок. То же самое и во второй. Тревога Жерара достигла крайних пределов. Оставался последний шанс. Лакомб мог блефовать — просто издевки ради. С него станется. Может быть, они найдут ту, которую ищут, лишь полностью осушив пруд. А если и нет — сколько времени можно прожить в таких условиях?..

Нозю отодвинул двойной засов и открыл последнюю дверь. Жерар устремился в комнату.

Сибилла лежала на кровати, свернувшись клубком и обхватив руками колени, словно пыталась сохранить остаток сил. Услышав скрип открывающейся двери, она открыла глаза и попыталась приподнять голову. Жерар опустился на колени у изголовья. Сибилла сделала попытку отстраниться и одновременно чуть выставила вперед руку, словно защищаясь. Жерар не знал, что ей сказать. На мгновение он сжал кулаки, потом обхватил ладонью затылок Сибиллы и немного приподнял ее голову. Затем, не оборачиваясь, повелительным тоном потребовал воды.

Сибилла с явным усилием задержала блуждающий взгляд на его лице. Проведя несколько дней без пищи и воды, она стала очень худой и смертельно бледной. Волосы ее были в беспорядке, платье смято. Пристально глядя на Жерара, она словно пыталась его вспомнить.

— Жерар?.. — произнесла она наконец слабым голосом, который он едва узнал.

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы скрыть нахлынувшие на него эмоции.

— А где Жан?

Жерар воспользовался тем, что один из полицейских принес воды, и протянул Сибилле стакан, радуясь, что не нужно немедленно отвечать на этот вопрос.

В это время снаружи пруд был осушен полностью, и в центре наконец-то показались первые останки жертв.

Закатное небо казалось освещенным праздничным фейерверком, в котором смешались всевозможные оттенки желтого, красного, оранжевого, синего, молочно-белого цветов, а также черного и свинцового — вереница туч нависала над горизонтом, за которым уже скрылось солнце. Высоко в небе виднелись отдельные обрывки туч, напоминающие серебристое кружево, хлопья взбитых сливок, облако пара из трубы трансатлантического парохода, саван… Целая палитра сияющих красок, столь же поразительных, сколь и эфемерных, которые, смешиваясь друг с другом, образовывали бесконечные вариации. Красок, которые жадный человеческий взгляд мог лишь попытаться запомнить — так быстро они менялись по мере того, как Земля вращалась вокруг своей оси. Обратив взгляд на восток, можно было увидеть небо, скрытое сумерками, но со своего места Жан не мог его увидеть и меньше всего об этом думал: он стремился к тому, в чем еще оставалась жизнь.

Кто из современных художников мог бы создать подобное чудо? Курбе? Его виртуозность с особенной силой проявлялась в зимних и морских пейзажах, где вздымались поистине эпические волны — казалось, слышно, как они рокочут, перед тем как разбиться о берег. Моне? Разве не заговорили о нем впервые после его картины «Впечатление. Восходящее солнце»? Утреннее, еще слабо освещенное небо отражается в спокойной воде, чуть подернутой рябью, и на его фоне отражается мачта парусника, стоящего на якоре…

Прикованный к своему дивану, задыхающийся, Жан был уже ни в чем не уверен, в том числе и в этом.

Он подумал о матери — никогда еще она не казалась ему такой близкой, как в этот момент. Вспоминая ее последние дни, он поражался ее мужеству — когда он каждое утро подбегал к изголовью кровати, на которой она лежала, она, несмотря на свои страдания, старалась делать приветливое лицо, чтобы не испугать его. Он вспоминал ее печальный взгляд и прерывистое, свистящее дыхание, от которого у него разрывалось сердце.

Лежа на придвинутом к окну диване, он мог видеть Сену — реку, которая, по словам матери, впадает в море и уносит все печали. Сейчас он впервые в этом сомневался.

Он услышал, как открылась дверь, и повернул голову. Вот уже два дня отец ухаживал за ним, не питая никаких иллюзий в отношении фатального исхода: Жан предупредил его, что болезнь прогрессирует. Сейчас отец был заботлив, как никогда прежде, разве что в первое время после смерти матери. Такая перемена ролей еще усугубляла отчаяние Жана: это ведь он должен был заботиться об отце, чего тот был вправе ожидать после двадцати лет, в течение которых вся его жизнь была сосредоточена вокруг сына. Исчезновение Сибиллы состарило Габриэля Корбеля сразу лет на десять. И однако он постоянно был рядом с сыном в его последние часы. Жан ничем не мог утешить его и порой сожалел, что, перед тем как спасти Анжа, даже не подумал об отце и о том, что с ним будет, когда он останется один.

Пока Габриэль приближался к нему неуверенной шаркающей походкой, которой еще несколько дней назад у него не было, Жан вдруг заметил свою медицинскую сумку, стоящую возле входной двери. Уже бесполезную сумку, символ его беспомощности… Итак, он оказался перед той же дилеммой, что в свое время доктор Зеленка, чей поступок так его поразил. Оказавшись у постели задыхающегося ребенка, он не смог найти другого решения, кроме как принести в жертву свою собственную жизнь. Но не была ли его жертва замаскированной формой самоубийства? Он оказался слабым и чувствовал себя виноватым во всем случившемся. В том, что послал Анжа на верную смерть, в том, что не смог уберечь Сибиллу, как не смог и убедить Обскуру… Возможно, эта жертва виделась ему средством все искупить, задушить терзающее чувство вины…