Слуги Темного Властелина - Р. Скотт Бэккер

– Наверно, да… Хранители легенд тоже так говорят.

– Тогда ваши хранители легенд мудры.

– Говори, к чему ты клонишь, раб!

Хохот, безупречный в своих интонациях грубый хохот скюльвенда – хохот великого воина. Моэнгхус уже тогда точно знал, какие жесты следует делать.

– Вот видишь? Ты сердишься потому, что тебе кажется, будто путь, который я избрал, слишком окольный. Даже речи, и те подобны путешествиям!

– И что?

– А то, что если все человеческие поступки подобны путешествиям, отчего, спрашивается, все пути скюльвендов, все обычаи, определяющие, что человеку делать и как себя вести, подобны горным перевалам? Отчего они всегда ездят одной и той же тропой, снова и снова, если путям к их цели несть числа?

Этот вопрос почему-то возбудил Найюра. Слова чужеземца были так дерзки, что ему показалось, будто он стал отважнее только оттого, что слушает их, и настолько убедительны, что он ощутил одновременно восторг и ужас, как будто они коснулись места, к которому ему самому хотелось прикоснуться тем сильнее, что это было запрещено.

Ему всю жизнь говорили, что обычаи Народа столь же незыблемы и священны, сколь зыбки и порочны обычаи чужеземцев. Но почему? Может быть, эти чужеземные обычаи – просто другие пути, ведущие к тем же целям? Отчего путь скюльвендов – единственный путь, которым надлежит следовать настоящему человеку? И как такое может быть, если, по словам хранителей, во всех скюльвендах живет сама степь с ее бесчисленными путями?

Впервые в жизни Найюр увидел свой народ глазами постороннего. И как же это было странно! Краски для кожи, делающиеся из менструальной крови, оказались смешными. Запреты овладевать девственницей без свидетелей, резать скот с помощью правой руки, испражняться в присутствии лошадей – бессмысленными. И даже их ритуальные шрамы на руках, их свазонды, казались бесполезными и непонятными, скорее безумным хвастовством, нежели священным символом.

Впервые в жизни он по-настоящему задал вопрос: «Почему?» Ребенком он задавал много вопросов – так много, что любой вопрос, даже самый невинный, вызывал у его матери жалобы и упреки – проявление старческой материнской неприязни к не по годам развитому мальчишке. Однако детские вопросы бывают серьезными разве что случайно. Дети задают вопросы не только затем, чтобы получать ответы, но и затем, чтобы их одергивали, для того чтобы узнать, какие вопросы задавать можно, какие нельзя. По-настоящему спросить «почему?» выходило за все рамки допустимого.

Все подвергать сомнению. Ездить по степи, где дорогам и есть числа – или, точнее, где дорог нет вовсе.

– Там, где нет дорог, – продолжал Моэнгхус, – человек может заблудиться только в одном случае: если он промахнется мимо цели. Не существует ни преступлений, ни проступков, ни грехов, кроме глупости и невежества, не существует и непристойности, кроме тирании обычая. Но это ты уже знаешь… Ты держишься особняком среди своих соплеменников.

Моэнгхус протянул руку и сжал руку Найюра. В его гоне было нечто усыпляющее, нечто невнятное и переполнявшее чувствами. Глаза у него были мягкие, жалобные, влажные, как его губы.

– Грешно ли мне прикасаться к тебе так? Почему? От какого горного перевала мы уклонились?

– Ни от какого…

У него перехватило дыхание.

– Почему?

– Потому что мы едем по степи. «А нет ничего священнее степи».

Улыбка, словно улыбка отца или любовника, ошеломленного силой своего обожания.

– Мы, дуниане – провожатые и следопыты, Найюр, мы исследуем Логос, Кратчайший Путь. Во всем мире одни мы пробудились от жуткого оцепенения обычаев. Одни мы.

Он положил юношескую руку Найюра себе на колени.

Большие пальцы нащупывали места между его мозолями.

Как может блаженство быть настолько мучительным?

– Скажи мне, сын вождя, чего ты желаешь больше всего на свете? Каких обстоятельств? Скажи это мне, тому, кто бодрствует, и я покажу тебе путь, которым надлежит идти.

Найюр облизнул губы и соврал:

– Стать великим вождем Народа.

О, эти слова! Эти душераздирающие слова!

Моэнгхус кивнул с многозначительным видом хранителя легенд, удовлетворенного сильными предзнаменованиями.

– Хорошо. Мы поедем вместе, мы с тобой, по широкой степи. И я покажу тебе путь, не похожий ни на один другой.

Несколько месяцев спустя Скиоата умер, и Найюр сделался вождем утемотов. Он достиг того, чего пожелал, белого якша – своей цели.

Его соплеменники были им недовольны за то, каким путем он пошел, но тем не менее обычай заставлял их повиноваться ему. Он ходил запретными путями, и его сородичи, прикованные к глубоким колеям тупости и слепой привычки, могли лишь хмуриться и роптать у него за спиной. Как он гордился собой! Но то была странная гордость, бледная, подобная тому чувству свободы и безнаказанности, которое он испытывал в детстве, когда, бывало, смотрел на своих братьев и сестер, спящих у очага, и думал: «Я сейчас могу сделать все, что угодно!»

Все, что угодно. А они ничего не узнают.

А потом миновало еще два сезона, и женщины придушили его мать за то, что она родила белокурую девочку. И когда ее тело подняли на шестах на растерзание стервятникам, Найюр начал понимать, что произошло на самом деле. Он знал, что смерть его матери была целью, исходом путешествия. А путником был Моэнгхус.

Поначалу Найюр был озадачен. Дунианин соблазнил его мать и сделал ей ребенка, это ясно. Но для чего? С какой целью?

И тут он понял: чтобы обеспечить себе доступ к ее сыну – Найюру урс Скиоате.

Тогда он принялся как одержимый заново обдумывать все события, которые привели его в белый якш. Шаг за шагом распутывал он цепь мелких, мальчишеских предательств, что в конце концов привели его к отцеубийству. И вскоре пронзительное ощущение собственного превосходства от того, что ему удалось перехитрить старших, улетучилось. Вскоре безмолвное ликование от того, что он сумел уничтожить менее удачливого человека, чем он сам, сменилось ошеломлением и безутешностью. Он гордился тем, что превзошел своих сородичей, сделался чем-то большим, и радовался доказательству этого своего превосходства. Он нашел кратчайший путь! Он захватил белый якш! Разве но не доказательство его первенства? Так сказал ему Моэнгхус перед тем, как уйти от утемотов. Так он думал.

А теперь понял: он не сделал ничего особенного, он просто предал собственного отца. Его соблазнили, как и его мать.

«Мой отец убит. А я был ножом».

И владел этим ножом Анасуримбор Моэнгхус.

От этого открытия захватывало дух и разбивалось сердце. Однажды, когда Найюр был ребенком, через стойбище утемотов пронесся смерч. Его плечи уходили в облака, а якши, скот и живые люди кружились у его ног, точно юбки. Найюр смотрел на смерч издалека, вопя от страха и цепляясь за жесткий отцовский пояс. Потом смерч исчез, точно песок, улегшийся на дне. Найюр помнил, как отец бежал сквозь дождь и град на помощь соплеменникам. Поначалу он бросился следом, но потом споткнулся и остановился, ошеломленный расстилавшимся перед ним зрелищем, словно масштаб произошедших изменений умалил способность его глаз верить увиденному. Огромная запутанная сеть троп, загонов и якшей была переписана наново, как будто какой-то малыш с гору величиной палкой нарисовал на земле круги. Знакомое место сменилось ужасом, однако один порядок сменился другим.