Бедный маленький мир - Марина Козлова

Но все-таки она и сейчас чувствовала ладонь на плече и плотный восходящий поток в стволе позвоночного столба и внезапное покалывание в ладонях и кончиках пальцев. И жжение нижних век, и скольжение морского горизонта – с таким звуком, который возникает, когда проводишь рукой по гладкому шелку.

И еще Иванна чувствовала вину.

Дины с Ромочкой больше нет, а она есть. Лешка исчез, и неизвестно, где он и жив ли, а она здесь, ни жива ни мертва, лежит на деревянных мостках над озером и смотрит в воду. И с неловким сложным чувством, со стыдом перед самой собой бесконечно прокручивает в голове одну и ту же картинку – она ищет Лешу дома, но в их временном черниговском доме комнат всего две, и ей сразу стало ясно, что его нет. Похоже, прошлой ночью здесь и не ночевал. У нее дрожат руки, и она разбивает стеклянную колбу кофеварки, подбирает осколки и режет руку, ищет хоть какой-то след – записку какую-нибудь, а кровь из порезанной руки капает на пол, отмечая траекторию ее беспорядочного движения. Она останавливается и думает, чем можно перевязать руку. И перевязывает ее попавшейся на глаза черной Лешкиной банданой.

Все его вещи на месте.

Может быть, Леша вышел в магазин?

Телефон его не отвечает, и тогда она звонит Кролю. Профессор приветствует ее сонным голосом и сообщает, что расстался с Лешей в пятом часу утра после успешных «оперативно-розыскных мероприятий», и тот прямо направился домой – спать. А что случилось? Нет-нет, Василий Иванович, все хорошо, вот он уже звонит в дверь… Это она просто…

Хватит с нее Дины с Ромочкой – не хватало еще втягивать старика.

Мартовское солнце заливает комнату неожиданно горячим утренним светом – и Иванна задергивает шторы. И плачет, вытирая лицо намотанной на руку черной банданой. А после умывается холодной водой и идет на Вал.

На лавочке возле Спасского собора греются на солнышке две старушки – билетерша и ее подружка. Между ними на газетке лежат толстые ломти батона, вареные яйца и несколько кружочков докторской колбасы.

– Приятного аппетита, – говорит она им.

Старушки улыбаются ясными беззубыми улыбками, и билетерша сообщает надтреснутым тоненьким голосом:

– Мужа поминаем моего, Селиверстовича. Девять дней.

– Примите мои соболезнования, – говорит Иванна. – Царство небесное.

Бабушка-подружка протягивает ей желтое яичко и кусочек хлеба.

Так, с поминальной пищей в руках, она входит под своды Спасского собора и, чтобы перекреститься, перекладывает яйцо из правой руки в левую, забинтованную, но получается у нее неловко, и яйцо падает на каменный пол. Иванна наклоняется и поднимает его – яйцо треснуло. Она смотрит на тонкие трещины и вдруг понимает: там, в разломе, под полом церкви, ничего нет. А ведь за эти проклятые часы они и погибли – старый да малый. Дина и Ромуська.

Тяжело дыша, прижимая левой рукой к груди яйцо и хлеб, Иванна идет к разлому, ложится на каменный пол и опускает руку вниз и немного влево. Злосчастное яйцо снова выскальзывает, катится по краю разлома, как по краю блюдечка, и падает на дно, на темный шершавый фундамент седьмого века. И светится там как маленькое солнышко.

Пальцы нащупывают железную коробку.

Она сидит на краю разлома и смотрит на веселого осетра на крышке. Коробка перевязана крест-накрест синей изолентой. Иванна, положив на колени кусок хлеба, медленно разматывает изоленту и открывает коробку. Там лежит открытка в виде двойного красного сердечка. Внутри написано незнакомым почерком: «Самое время поговорить». И номер телефона.

«Мы не вступаем в переговоры с террористами», – ни с того ни с сего вспоминаются слова то ли Моше Даяна, то ли Бен Гуриона.

А если у них Лешка?

На улице, зайдя подальше в парк, за домик Кочубея, Иванна набирает номер и слышит голос, который еще в Ростове Великом записался ей в мозг, как звуковая дорожка.

– Здравствуйте, моя дорогая, – дружелюбно говорит ей голос. – Я очень рад, честное слово.

– Леша у тебя? – спрашивает она.

– Я больше не беру заложников, – откликается голос. – Я просто сразу убиваю. Но я, Иванна, честный человек, поэтому сообщаю: его убить мне не удалось. По какой-то, я еще не понял, по какой, причине. Но ничто не мешает мне повторить попытку. И у вас, душа моя, еще осталась пара-тройка близких людей.

– Сволочь, – бессильно роняет Иванна. – Что тебе от меня нужно? Деньги?

– Деньги, безусловно, – нежно говорит голос. – Все, абсолютно все деньги. Но не только. Мне нужен архив.

– Какой архив? – не понимает она.

– Архив Эккерта, – отвечает Ираклий. – Он его спрятал, и только вы знаете, где он. Деньги и архив. Вот в такой конфигурации.

Иванна молчит. Она впервые слышит о каком-то архиве, но это в данном случае не важно.

– Ничего ты не получишь, – говорит она Ираклию. – Можешь убить всех.

После чего нажимает на кнопку «отбой».

«Молодец!» – хором говорят ей Моше Даян с Бен Гурионом.

Она бросает телефон себе под ноги и старательно давит его подошвой кроссовки – долго, как какого-нибудь жука-вонючку с хитиновым панцирем. Панцирь хрустит и трещит, раскалывается, и сухие телефонные внутренности тускло блестят на асфальте.

В тот же вечер она улетает из Киева во Фрайбург. Но сначала заходит в Александровский костел, опускается на красный бархатный подколенник и долго смотрит на Деву Марию, утопающую по пояс в живых белых розах и лилиях. В храме еще светлее, чем на солнечной Костельной улице, и носятся дети, которые пришли на занятия по катехизации, – с разноцветными рюкзачками, яркие и шумные. Молодой священник широким жестом как-то сгребает их всех и ведет в класс. Проходя мимо, оглядывается через плечо на Иванну и кивает ей, как будто они знакомы. Улыбается.

Она кивает в ответ.

* * *

– В доме Бранковичей был культ русской императорской семьи. Россия и еще раз Россия, русские цари, русская классика, Чайковский – Рахманинов, русский язык, русские няни и гувернантки. Если учесть, что на русском, как и на сербском, со мной говорили с рождения, я, наверное, могу считать русский своим родным. И православие, конечно. Хотя, на мой взгляд, русское и сербское православие несколько отличаются. В Сербии оно менее имперское, никогда не претендовало на государственную идеологию, более простое и древнее. Старые камни в Приштине. Очень старые. Хотя – не мне судить о различиях, я-то сам не очень религиозный человек. А Иванна, слышал, получила религиозное воспитание и образование.

– Да, – подтвердил я. – Католическое воспитание.

Мы сидели на каких-то плоских камнях на берегу фьорда, между нами на белом полотенце лежал козий сыр в пепле и стояло четыре бутылки красного сухого вина. Зоран сказал, что надо сразу взять четыре и не морочить себе голову. Вино пили прямо из бутылок.