Остановленный мир - Алексей Макушинский

А я рад был, что не спросил гейдеггерообразного Герхарда, читал ли он Гейдеггера; особенно рад был этому, когда обнаружил в программе франкфуртской так называемой «Католической академии» – место проведения разнообразных мероприятий, так или иначе связанных с религиозными темами, в непосредственном соседстве с главным собором, – доклад Герхарда на тему (ни много ни мало…) «Дзен-буддизм и philosophia perennis»; мне поспеть на этот доклад после двух занятий в университете было непросто, но я все же поспел; вбежал в переполненную аудиторию перед самым началом, к осуждающему изумлению Герхардовых адептов, поднявших брови, закативших глаза. Публики было много; состояла она, как в таких местах бывает обыкновенно, из завитых старушек, любительниц религиозных вопросов. Герхард явился. Явился он в костюме довольно странном и даже вполне фантастическом, помеси черного дзенского одеяния с френчем-не-френчем, кителем-не-кителем, без погон, как и без дзенского золотого нагрудника, но с золотыми большими застежками на груди и со стоячим воротничком, упиравшимся ему, едва он поворачивал голову, в подбородок с гейдеггерианским, опять же, намеком на ямочку. Явлению Герхарда предшествовало вступительное слово – опоздав, я не понял кого именно, – длинного дядьки в тоже темном, но обыкновенном костюме, с крошечным крестиком на лацкане, отмечавшем, видно, его принадлежность к монашескому (иезуитскому, что ли) ордену; несколько раз повторил этот длинный дядька, что, вот, наконец, мы имеем дело с настоящим, подлинным, несомненным, аутентичным (authentisch) дзенским учителем, не только живущим среди нас, но и славным своей социальной ангажированностью (soziales Engagement), своими неустанными трудами во благо больных и страждущих, и что это большое счастье – иметь в своей среде и в непосредственной близости, вот прямо здесь, в нашем городе Франкфурте, такого социально ангажированного (sozial engagiert), настоящего, подлинного, аутентичного (authentisch) учителя. Когда Герхард, под аплодисменты старушек и молитвенное молчание адептов, явился, длинный, очаровательно улыбаясь, спросил его, как ему, длинному, следует называть его, Герхарда, уж не роси ли; на что Герхард, с улыбкой еще более очаровательной, скромно-нежной, сопровождаемой легким, изящным, ироническим взмахом руки, в восторг повергшим старушек, сообщил, что нет, упаси, Боже, на титул роси он, Герхард, претендовать не может, не смеет, да это и не титул вовсе, а просто, в Японии, уважительное обращение к старому учителю – оно и значит, собственно, старый учитель, более ничего, – он же, Герхард, еще не чувствует себя старым (умиленные улыбки побежали по лицам завитых старушек, как солнечная рябь по воде) и уж совсем не считает себя столь продвинутым, таких вершин достигшим и такие глубины постигшим дзен-буддистом, каким должен быть настоящий, аутентичный (authentisch), несомненный и подлинный роси; в самом крайнем случае, да и то не без внутренних колебаний, готов он согласиться на титул – хотя и это никакой не титул – сенсея, старшего брата; так, во всяком случае, к нему обращаются его верные ученики (сообщил далее Герхард, поблескивая зализанными залысинами и тем же легким жестом, с той же улыбкой указывая на ровным рядком сидевших учеников, немедленно закивавших в ответ), за что он им, конечно, благодарен, хотя все это мелочи, все это никакого значения не имеет… Покончив с прелиминариями, Герхард, помню, зримо выдохнул, замолчал, уселся в черное кожаное кресло, стоявшее на низеньком (намеренно демократическом: одна ступенька над полом) подиуме; подумал (показалось мне), не сложить ли руки в буддистскую мудру (как это сделали, угадав мысли своего наставника, его ровным рядком на красных стульях в зале рассевшиеся адепты: Клаус, Беттина, Маргарет и как еще звали их); поместил их (руки, а не адептов) просто-напросто на коленях; но молчал долго, так что уже и старушки забеспокоились. Явно подражал он Бобу, тоже долго молчавшему во время своих тей-сё. Начавши говорить, подражать перестал; вскочил с кресла, пустился ходить по демократическому подиуму, спускаясь с него и снова на него поднимаясь, увлекаемый своей заранее, как было нетрудно мне догадаться, приготовленной речью; иногда казалось, что даже он чуть-чуть дирижирует уве-ренною рукой (с тоже впервые замеченным мною золотым и рубиновым перстнем на безымянном пальце), отчеркивая особенно важные для него места взмахами, выбросами указательного, неоперстненного пальца, показывая публике, где следует ей засмеяться, где задуматься, где загрустить. Публика подчинялась его указаниям; под конец лекции оркестр сыгрался на славу. Время от времени происходили, впрочем, заминки; вдруг остановившись посреди своего хождения, выбрав одну какую-нибудь из завитых старушек в первом или втором ряду, принимался Герхард буравить ее глазами, как будто не в силах отвести от нее колючего взгляда, так что старушка начинала вздрагивать и оглядываться на соседок, товарок по религиозным устремлениям, духовным исканиям, покуда оратор не спохватывался, очередной очаровательной улыбкой заглаживая неловкость, словно предлагая старушке улыбнуться в ответ, что она с очевидным облегчением и делала… Могут ли они ответить, спросил он собравшихся, на один очень простой вопрос. Какой же? А вот какой. Почему у западного варвара нет бороды? Как, что, бороды? Вот именно, провозгласил Герхард, проводя пальцами над верхней губой (где у него были когда-то гейдегеррианские усики или где никогда у него никаких усиков не было); почему у западного варвара нет бороды? Или собравшихся старушек удивляет этот вопрос? Или он им кажется неуместным, невозможным, странным, скандальным, бессмысленным? А все же именно с этого вопроса, пускай уж старушки простят его, он, Герхард, хотел бы начать свою лекцию. Старушки простили его; уже не рябь улыбок побежала по их рядам и лицам, но прямо солнце заиграло на реке во всю мощь. Он рад, объявил Герхард, что вопрос его вызвал такую веселость. Почему у западного варвара нет бороды? Да, вопрос странный, вопрос невозможный. Все дзенские вопросы странные, невозможные, скандальные, невероятные. А это, как собравшиеся уже догадались, вопрос дзенский; дзенский, как собравшиеся уже догадались, коан. Все ли старушки знают, что такое коан? Если не все знают, он сейчас объяснит. Он действительно объяснил, быстро и резко расхаживая перед стульями, поднимаясь на подиум, снова спускаясь к публике. У западного варвара нет бороды; почему? Вопрос скандальный, дурацкий, странный, невозможный, уж точно не философский. Мы не привыкли к таким вопросам. Нам кажется, что настоящие философские вопросы должны звучать по-другому, что в них должны быть ученые слова – трансцендентный, трансцендентальный, суждения a priori, эпистемология, категория, деконструкция… Он очень надеется, что в конце его маленького доклада присутствующие убедятся, что вопрос об отсутствии бороды у варвара – это не менее глубокий, не менее философский вопрос, чем те, к которым мы все привыкли. Мы увидим, что и ответ на этот вопрос не так уж сильно отличается от тех ответов, которые на свои собственные вопросы дают наши западные мудрецы и философы. На самом деле, объявил Герхард, занося ногу на подиум, все великие философы говорят об одном и том же, все мудрецы учат одному и тому же, неважно, на Востоке или на Западе, в древности или сейчас. Есть общая всем народам, единая мудрость, не без торжественности объявил Герхард – как бы от лица этой мудрости, – то, что мы иногда называем philosophia perennis, вечная философия – понятие, придуманное, кстати, Лейбницем, пояснил он в скобках и походя, поведя беспогонным плечом (и словно удивляясь, что Лейбниц, его старинный приятель, мог придумать такую умную вещь). Эта единая мудрость, вечная философия проходит сквозь всю историю человеческой мысли, как ее генерал-бас, ее basso continuo, без намека на Ген-наадиеву сладость и сахарность говорил Герхард, выхватывая, прокалывая глазами очередную несчастную, в очках и морщинах, старушку. Эта мудрость веков, объявил Герхард, обращается к нам на разных языках и является в разных обличьях, но она всегда одна и та же: вечная, неизменная, равная себе же самой.