Разделенные океаном - Маурин Ли

Когда все закончилось, Джон вместо с Блинкерами вернулся в апартаменты на Пятой авеню. Он спал в комнате Герби, где гардероб был забит вещами, в которых он бы не согласился показаться на людях даже под страхом смерти: костюмы кричащей расцветки, десятки пар белых брюк и пестрых свитеров. Стены украшали увеличенные фотографии Герби и Анны. По мнению Джона, Герби был пижоном с чересчур длинными волосами. Имей он в этом вопросе право голоса, он непременно высказался бы против того, чтобы Анна выходила за него замуж.

Было решено, что отныне Джон поселится в апартаментах на Пятой авеню, а дом в Бруклине будет продан. Когда же вернется Герби — а тот приезжал только на Рождество, — он сможет спать в комнате своей сестры.

— Если Герби это не понравится, что ж, ничего не поделаешь, — заявила Лиззи со своим смешным и странным акцентом, который умудрилась сохранить даже после того, как две трети жизни провела в Нью-Йорке.

Она попросила собрать всю одежду из гардероба и отдать ее в комиссионный магазин.

— Для Герби она стала слишком старомодной; он больше никогда ее не наденет, — заявила она. — Не знаю, почему он сразу не взял эти вещи с собой. Полагаю, он решил, что полностью обновит гардероб в Лос-Анджелесе.

В дальнейшем в стенном шкафу будет висеть одежда Джона, хотя он сомневался, что сумеет заполнить его хотя бы на четверть.

Ему нравилось, что вокруг него суетятся Лиззи и Кристина, — мать была практичным человеком и не признавала сюсюканья и чрезмерного внимания. Анна тоже не баловала его проявлениями материнской любви, но Джон полагал, что все это оттого, что она привыкла, чтобы люди носились с ней самой, и просто не знала, как это делается. Она тенью скользила по квартире, отстраненная и прекрасная, с печальной и грустной улыбкой. Анна не читала ничего, кроме театрального раздела в газетах. Иногда она садилась к большому белому пианино и принималась наигрывать что-нибудь одним пальцем, подпевая себе глубоким голосом с придыханием, при звуках которого Джон испытывал восторг и по спине у него пробегали мурашки.

— Однажды я исполняла эту песню в спектакле, — говорила она. Или: — Это из моего нового шоу. Мы еще не начали репетировать. Что ты об этом думаешь? «О Дэнни-бой, — пела она, — вставай, труба зовет, по узким долинам и горным склонам...» Это моя любимая песня. Я пела ее, когда была маленькой.

Пока что никто не заикнулся о школе. А когда Джона спросили об этом, он заявил, что хотел бы вернуться туда, где учился прежде. Каждый день из Бруклина в Манхэттен отправлялись тысячи людей, так что не будет ничего страшного в том, если он будет ездить в обратную сторону. Джон уже предвкушал, как расскажет одноклассникам о том, что живет теперь на Пятой авеню у одного из старых друзей отца. И еще он узнал, что в жилах его течет ирландская, а не армянская кровь, хотя рассказать им об этом он не мог.

На следующий день после похорон Анна сообщила, что начинает репетировать новое шоу.

— Я могу пойти с тобой?! — взмолился Джон. Он ни на минуту не желал расставаться с ней.

— Тебе будет скучно.

Она как раз укладывала туфли в сумку. Сегодня Анна оделась очень необычно: на ней были узкие черные брюки, мини-юбка и короткий свитер. Черные кудри были перехвачены красной банданой. В общественном транспорте в таком наряде она бы выглядела глупо, но тут же выяснилось, что Эрик отвезет ее на машине.

— Нет, не будет, — возразил Джон. Он был уверен, что рядом с ней ему никогда не будет скучно.

— Можешь поехать, если хочешь. Но если вдруг тебе все- таки надоест, ты всегда можешь прогуляться по Бродвею.

Действие шоу происходило во времена «сухого закона», принятого в двадцатые годы и запрещавшего людям употреблять алкоголь. Франклин Рузвельт, став президентом, отменил его и превратился в самого популярного парня во всей Америке. Пожалуй, он до сих пор внушал симпатию гражданам Соединенных Штатов, за исключением представителей правых крайних взглядов, которые не верят в подлинную демократию.

Джон сидел в задней части партера. В первом ряду, возле самой сцены, расположился какой-то мужчина, неустанно раздававший указания. Женщина с пером в волосах играла на расстроенном пианино. Насколько понял Джон, почти все мужчины-актеры изображали гангстеров, а все женщины, включая Анну, были их подружками. На сцене она стала совершенно другой. Анна танцевала со страстью и энергией, которые поразили Джона, словно театр был единственным местом, где она чувствовала себя по-настоящему живой. И эта невероятная женщина была его матерью! Она очаровывала его, приводила в восторг. Когда они были вместе, Джон не мог оторвать от нее глаз. Он почти не горевал о своих маме и папе, потому что был влюблен в Анну. Он смотрел, как она кружится на сцене, легкая, как пушинка, и как подхватывает ее на руки партнер, поднимая на мгновение высоко над головой, а потом швыряет на пол и принимается избивать ногами. Джон сжимал кулаки, готовясь устремиться по проходу и переломать ублюдку все кости, но потом спохватывался и вспоминал, что все понарошку и что он в театре, в вымышленном, ненастоящем мире.

На обратном пути домой Анна поинтересовалась, не хочет ли он поступить в школу сценического мастерства.

— Ты можешь ходить в ту же самую школу, которую окончила я, академию Пегги Перельман. Пегги была вчера на похоронах. Такая высокая рыжеволосая женщина, которая все время плакала.

Джон признался, что никогда не мечтал о выходе на сцену.

— Папа хотел, чтобы я стал адвокатом, как и он сам, а мама надеялась, что из меня получится хороший учитель, но мне не нравится ни то, ни другое. Я еще не знаю, чем займусь после окончания школы, но мне хотелось бы работать на Манхэттене, как папа.

Так он сможет не расставаться с Анной никогда. Джон готов был подстригать траву в Центральном парке, водить автобус, работать в подземке — и жить в квартире на Пятой авеню до конца своих дней.

Анна открыла глаза и посмотрела на будильник, стоявший на ночном столике. Его светящиеся стрелки показывали десять минут пятого. За окнами было еще темно. Ее звали Аннемари Кенни, и она родилась в ирландской деревушке под названием Дунеатли. Ах, если бы только Лев был жив, тогда бы она спросила у него, откуда взялось это имя — Анна Мюррей. В ее памяти по-прежнему зияли провалы. Она помнила, как поднялась на борт большого белого парохода в месте под названием Ливерпуль и как Молли укладывала ее спать. Но на этом воспоминания обрывались, а дальше было такси Льва. Он называл ее Анной Мюррей. Она приняла это имя, потому что больше не хотела быть Аннемари Кенни. Она стала новым человеком без прошлого, если не считать того, что часть этого прошлого все-таки нашла ее в лице ее ребенка.

Она испытала огромное облегчение, когда вновь смогла думать об этом и даже разговаривать о случившемся с Лиззи. Анна старательно похоронила в глубинах памяти многие факты и события, включая рождение Джона, который, в общем-то, не был частью ее прошлого. Сейчас ей трудно было поверить в то, что крошечный младенец, от которого она когда-то отказалась, превратился в замечательного молодого человека. Анна так гордилась им, что даже жалела о том, что не может рассказать всем и каждому, что это ее сын.