Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

Михайловны, и от Юры – просто территориально. Там он написал, на мой взгляд, очень знаменательный текст «Апология человека слабого». Анализ Михаила Яковлевича ни в коем случае не был антибухаринским, но даже этот «слабый человек» в заголовке… Словом, анализ того трагического момента был не очень близок Юре и Анне Михайловне. А эта работа отца была прочтена, конечно, Лариными. Я никогда не обсуждал с ними этого детально. Понимал, что это очень больная, чувствительная тема, и, в частности, с Юрой мы в последние лет двадцать его жизни обходили ее стороной. Впрочем, мы и встречались тогда уже реже, чем прежде.

Вполне вероятно, что Анна Михайловна действительно испытывала не самые приятные эмоции, читая это эссе, но – оставила их при себе. В конце концов, по мнению Валентина Гефтера, которое он выразил в упомянутом интервью 2012 года, она «была способна на то, что у нас дурно зовется объективностью». Хотя очевидно, что у этой ее «объективности» имелись довольно отчетливые границы, за которыми начиналось безоговорочное отторжение.

Следует добавить, что когда Михаил Яковлевич работал над своей «Апологией», в его распоряжении имелся не только текст письма, переданного Бухариным из тюремной камеры для вручения Сталину, но и другой источник, гораздо более обширный и более загадочный. Это выяснилось совсем недавно, в 2021 году, когда в свет вышла книга Глеба Павловского «Слабые. Заговор альтернативы». Вообще-то издание представляет собой сборник статей Михаила Гефтера, обстоятельно прокомментированных автором-составителем, и расшифровок бесед между ними. Но почти половину книги, довольно объемистой, занимает приложение – «лубянские транскрипты», по выражению Павловского.

Проще говоря, это протоколы тайной прослушки, которая велась в камере Бухарина и его соседа Натана Зарицкого (из опубликованных документов следует, что последний выполнял функцию «наседки», подосланного агента, в чью задачу входило «развязывать язык» сокамернику; во избежание сомнений на сей счет в книге воспроизводится и собственное донесение Зарицкого в органы НКВД). Все протоколы датированы, хронологически они охватывают последние десять недель жизни Бухарина. В записанных разговорах пунктиром проходит та же тема, что и в тюремном письме к Сталину: готовность Николая Ивановича «разоружиться перед партией» на практике влечет за собой неизбежность самооговора, и он мучительно пытается отделить одно от другого – не слишком успешно.

«Как попала к Гефтеру эта вещь, я не знаю», – пишет Павловский в своем кратком предпослании к публикации транскриптов. А в интервью интернет-изданию Colta уточняет, что эти ксероксы имелись в распоряжении Гефтера как минимум с 1979 года (и почему-то не были изъяты тогда при обыске). Павловский высказывает предположение, что утечка протоколов из секретного архива не обошлась без кого-то из высокопоставленных друзей Гефтера, и именно поэтому до конца жизни тот «молчал, боялся скомпрометировать передавшего эти копии». После смерти историка бумаги попали к Павловскому, который «хранил их 25 лет и наконец решился издать». Причем издать без предварительных исследований, экспертиз и комментариев – просто «все как есть».

Не возьмемся высказывать мнения об опубликованных записях – тут слово в первую очередь за специалистами по политической истории и за архивистами. Лишь отметим, что, насколько можно сейчас судить, никто из родственников Бухарина с содержанием этих транскриптов знаком не был.

Но вернемся в 1990‐е. Под конец жизни Анна Ларина все реже оказывалась в фокусе общественного внимания. И уже понемногу стало подзабываться, как это выглядело совсем недавно – например, в том эпизоде, который припомнил в нашей с ним беседе Стивен Коэн:

В 1989 году американский посол устроил прием в Спасо-Хаусе. Тогда как раз вышла на русском моя книга, и он хотел познакомиться с моими московскими друзьями. Попросил меня составить список приглашенных. Мы позвали всех «перестройщиков» и, конечно, членов семьи Бухарина. И посол расположился за главным столом между Анной Михайловной и Юрой. Можно сказать, они тогда представляли собой часть советско-американских отношений.

Едва ли Ларина сильно тосковала по «огням рампы», но ослабление интереса к собственной персоне она наверняка трактовала как нежелание младших современников глубже и честнее вникать в трагические обстоятельства прошлого. Это ощущение было для нее, наверное, наиболее болезненным – даже без привязки к иссякающему на глазах потоку приглашений, предложений и поздравительных писем. Впрочем, иногда ей все же оказывались знаки внимания, достойные прежнего «звездного часа». Так, весной 1993 года она в сопровождении сына Юры, Стивена Коэна и Катрины ван ден Хювел смогла побывать в бывшей кремлевской квартире Бухарина. Экскурсию туда устроил Валерий Писигин – бывший активист политклуба в Набережных Челнах, ставший за короткое время влиятельным москвичом, членом Президентского Совета. Хотя даже и ему организация этого визита стоила немалых усилий: в Потешном дворце «размещалась какая-то секретная служба, подчиняющаяся коменданту Кремля», как сформулировал сам Писигин в письме к Ольге Максаковой – присланном ей много позже, уже после смерти Юрия Ларина.

В том же письме Валерий Фридрихович сообщил некоторые подробности достопамятной экскурсии: как Анна Михайловна поначалу не могла узнать те интерьеры, поскольку помещение было изрядно перестроено; как она, наконец, идентифицировала старый диван и шкаф, признав в них мебель из своего прежнего быта; как стала припоминать разные давние мелочи, преодолев внутреннюю напряженность.

Когда мы вышли на улицу из подъезда, – писал Валерий Писигин, – А. М. остановилась и облокотилась на стену. Я поначалу не придал этому значения. Просто стоял в стороне. Но она продолжала стоять. По-моему, рядом с водосточной трубой. Я подошел и увидел, что ее глаза стали красными и были полны слез. Я в первый и в последний раз видел ее плачущей.

– Тяжело, Анна Михайловна? – спросил я.

– А ты что, думаешь, мне легко? – довольно жестко ответила она. Мы еще немного постояли и пошли к арке и далее к выходу…

Она скончалась в возрасте 82 лет. В день ее похорон, 28 февраля 1996 года, писатель Юрий Карякин оставил запись в своем дневнике, где не только запечатлел отдельные эпизоды происходившего на панихиде, но и отразил на бумаге некоторые свои мысли и оценки. «Пожалуй, никогда еще в жизни моей не сходились в одной точке любимые и ненавистные мною линии жизни, лично моей, и любимые и ненавистные линии жизни других. Такого переплета, такой перемеси, такого родства и такого отторжения – и все это на шести-восьмичасовом пространстве – в моей жизни никогда не было», – написал он, в частности, едва вернувшись с Троекуровского кладбища.

Проникновенные слова сходу были найдены им для посмертного образа Анны Михайловны:

Удивительно! Абсолютно разные люди – Ахматова, Л. Чуковская и А. Бухарина. Смерть. Когда-нибудь на них и на нас будут смотреть будущие поколения… Надеюсь, что всех их поймут. Надеюсь, поймут точно. Идеология при смерти испаряется, как и спустя века.