Загадка гибели шхуны "Святая Анна" - Михаил Чванов

Плохо дело обстоит у меня по «компасной части». Большой обыкновенный компас давно уже окончательно и безнадежно поломался, и я его даже выбросил. Другой, спиртовой, тоже испортился. Стекло его, поставленное на судне и выточенное на точиле, лопнуло, и спирт вытекает. Камень в топке лопнул, должно быть, от постоянных толчков, картушка стоит криво и все время застаивается. Пробовал его сегодня починить, но успеха не добился. Большею частью пользуюсь часами и солнцем, когда оно есть, и маленькой компасной стрелочкой на моем бинокле.

Но все это ничего, лишь бы увидеть землю. Где она? «Сезам, откройся!»

К вечеру ветер перешел на NO. Слава Богу.

Четверг, 22 мая (4 июня). Ветер ONO, балла 4. Это уже хуже. Должно быть, нас сносит на W. Погода стала холоднее. В 10 часов утра мы пошли далее. За исключением некоторых мест, дорога хорошая. Поляны и поляны, отделенные друг от друга, правда, высокими торосами, которые нам приходится переходить или удается оставлять в стороне. Изредка тонкий поломанный лед, а изредка снежные холмы, но довольно плотные. Очень тонкий ломаный лед часто запачкан, преимущественно с нижней стороны каким-то веществом, которое раньше мы принимали за песок или глину. Рассмотрев повнимательнее, я убедился, что это не то. Цвет розовато-коричневый и чище, чем цвет глины или песка, а самого вещества красящего нигде не видно. Я пришел к заключению, что этой окраской лед обязан каким-нибудь водорослям и что этот лед еще недавно был, безусловно, очень недалеко от берега[31].

Такой лед, окрашенный каким-то веществом, я видел неоднократно в последнее время, и всегда это был очень молодой поломанный лед, толщиною около полуфута.

Весь день сегодня туман, но по временам он рассеивается, и наконец проглядывает солнце. Полуденную высоту взять не удалось, а близмеридиальная дала широту 82°38′. Горизонт был очень мглистый и, конечно, я ошибся. Мы должны быть южнее. Взял высоту солнца полуночную, но тоже при плохом горизонте, и она дала широту 82°29′. Хотелось бы верить ночной высоте, но пока не решаюсь, подожду до завтра. Жаль, что у меня нет с собой искусственного горизонта, но, впрочем, мало ли чего у меня нет. Прежде всего, у меня нет хороших нарт и хороших ездовых собак.

Сегодня мы прошли верст 6, не меньше. Ветер NO, лед хороший, и мы поставили на своих каяках паруса. Интересную картину представляет из себя этот, с одной стороны, океанский, а с другой — сухопутный флот, «на всех парусах» ползущий к югу. Не могу похвастаться, как Нансен, что «мы летели, как перья»; нет, мы не летели, а скорее тащились и даже сильно налегали грудью на лямки, но все же парусишки заметно помогали, и мы шли веселее.

Весь день шли, таща трое нарт по 2 человека, а передние — три человека. Луняев идет на лыжах впереди, охая и морщась, и выбирает дорогу. Мало хотя, но все же мы видим чаек, и даже стали попадаться такие породы их, каких раньше мы не встречали. Тюленей в полыньях по-прежнему не видно.

Цинготных теперь у меня двое: Губанов тоже заболел, и десны у него кровоточат и припухли.

Все лечение мое ограничивается тем, что посылаю их на лыжах искать дорогу, на разведку, даю на сон облатку хины, а Луняеву, кроме того, к чаю выдаю сушеной вишни или черники. Мне кажется, что цинга в этом начальном периоде выражается главным образом в нежелании больного двигаться. Не так страшна сама боль в ногах, больной преувеличивает ее, не желая лишний раз пошевелиться и тем невольно становясь союзником начинающейся болезни.

Не знаю, конечно, может быть, я ошибаюсь, но это мне так представляется, и этот способ лечения, т. е. не давать залеживаться, единственный, которым я могу пользоваться, если не считать хину. Мне не раз приходилось слышать, что русские колонисты на Крайнем Севере с заболевшим своим товарищем поступают так: когда он уже отказывается двигаться, хотя особенной слабости по виду еще не заметно, то его берут насильно под руки и водят взад и вперед до тех пор, пока «доктора» сами не выбьются из сил.

Может быть, это жестокий способ лечения, но не надо забывать, что я говорю только про начальный период болезни, когда человек еще не утратил физической силы, но у него ослабевает энергия, нет нравственной силы. Самую тяжелую форму цинги я наблюдал у Георгия Львовича, который был болен около 6 или 7 месяцев, причем три с половиной месяца лежал, как пласт, не имея силы даже повернуться с одного бока на другой. Повернуть его на другой бок было не так-то просто.

Для этого приходилось становиться на кровать, широко расставив ноги, и, как «на козлах», поднимать и поворачивать за бедра, а другой в это время поворачивал ему плечи. При этом надо было подкладывать мягкие подушечки под все суставы, так как у больного появились уже «пролежни».

Всякое неосторожное движение вызывало у Георгия Львовича боль, и он кричал и немилосердно ругался. Опускать его в ванну приходилось на простыне. О его виде в феврале 1913 года можно получить понятие, если представить себе скелет, обтянутый даже не кожей, а резиной, причем выделялся каждый сустав. Когда появилось солнце, пробовали открывать иллюминаторы в его каюте, но он чувствовал какое-то странное отвращение к дневному свету и требовал закрыть плотно окна и зажечь лампу. Ничем нельзя было отвлечь его днем от сна; ничем нельзя было заинтересовать его и развлечь; он спал целый день, отказываясь от пищи. Приходилось, как ребенка, уговаривать скушать яйцо или бульону грозя в противном случае не давать сладкого или не массировать ног, что ему очень нравилось. День он проводил как во сне, а ночь большею частью в бреду. Бред этот был странный, трудно было заметить, когда он впадал в него. Сначала говорит, по-видимому, здраво, сознавая действительность и в большинстве случаев весело, но вдруг начинал спрашивать и припоминать, сколько мы убили в третьем году китов и моржей в устье реки Енисея, сколько поймали и продали осетров там же. Или начнет спрашивать меня, дали ли лошадям сена и овса? «Что вы, Георгий Львович, какие у нас лошади? Никаких лошадей у нас нет, мы находимся в Карском море на „Св. Анне“». — «Ну, вот рассказывайте мне тоже. Как так нет у нас лошадей? Ну, не у нас, так на соседнем судне есть, это все равно. Помните, мы еще на тоню к рыбакам-то ездили». Или говорит некоторое время совершенно сознательно и прикажет позвать машиниста: «Сколько у нас пару в главном котле и сколько оборотов делает машина?» Долго не может понять, почему у нас нет пара и почему мы стоим на месте: «Нет, это нельзя, сорок быков и тридцать коров слишком много для меня. Этого я не могу выдержать». Так проводил Георгий Львович ночи. Любил, чтобы у него горел все время огонь в печке, причем чтобы он видел его и видел, как подкладывают дрова. Это ему надо было не для тепла, так как у него в это время болезни было даже жарко и приходилось открывать иллюминаторы, но он любил смотреть на огонь. В конце марта он стал очень медленно поправляться. Вместе с силами стала появляться у него раздражительность, и он стал капризничать, хотя во время самого разгара болезни был все время в самом жизнерадостном, в самом веселом настроении, несмотря на полный упадок сил. Это веселое настроение производило впечатление чего-то неестественного, болезненного, даже хуже раздражительности, когда мы его видели в таком ужасном состоянии.