Перемена климата - Хилари Мантел

Вдруг ноги подкосились, и Анна поспешила сесть.

Уедет ли Ральф?

Скорее всего, нет.

Но что ему помешает?

Она сознавала, что устроила мужу испытание, проверку, но он, похоже, этого не понимал, а потому не мог сдать экзамен.

Ральф взял сумки и вышел в холл.

— Анна! — позвал он. — Я уезжаю.

Она появилась мгновение спустя в плотно запахнутом кардигане. Эту манеру Ральфу приходилось наблюдать много раз: так, словно защищаясь, вели себя пожилые люди.

— Итак, — проговорила она.

— Звони, если нужно. Я буду у Эммы.

— Разумеется.

— Если я понадоблюсь…

— Ральф, тебе следует знать, что я ездила в Норидж и беседовала с мистером Филлипсом. Он согласился с тем, что основания для иска имеются, посоветовал мне остаться в доме, но я сказала, что не собираюсь этого делать. Тебе придется найти другого адвоката; извини, но мистер Филлипс не сможет представлять нас обоих. Лично я намерена подыскать квартиру в Норидже для себя и для Бекки. Когда найду, ты сможешь вернуться сюда. Кит, Джулиан и Робин нисколько не возражают. Полагаю, они захотят жить с тобой. Будут тебя опекать, так сказать. Наверное, им просто нужно о ком-то заботиться.

Ральф смотрел на жену и думал, не поставить ли сумки на пол. А она глядела на него и думала — неужели он не сообразит бросить эти свои сумки, неужели так и уйдет?

— Гордишься собой, да? — спросил он.

— Конечно. Как же иначе? С малых лет горжусь.

— Я имел в виду, что ты, возможно, пожалеешь…

— Пожалею? С какой стати? — Она широко улыбнулась. — Разве не я все эти годы заставляла работать стиральную машину? Разве не я следила за котлом? Разве не я чистила пыль с этой треклятой вешалки в холле? Боже, как она мне надоела! Говори что хочешь, Ральф, но не смей утверждать, будто Ред-хаус мне чем-то дорог.

Он стиснул пальцы в кулак, не вынимая руку из кармана; стиснул вокруг пустоты, где должна была быть заветная грифея. Потом вынул руки из карманов и взял сумки.

Анна открыла перед ним входную дверь. Пошатнувшись под весом сумок, он потянулся поцеловать ее в щеку. Только теперь заметил, что она плачет.

— Ты не хочешь, чтобы это случилось, — произнес он.

— Признай хотя бы, что я знаю, чего хочу.

Дверь была старой, массивной, тяжелой. Когда ее открыли, в дом заползло стылое утро, чье-то незримое ветреное присутствие заполнило холл. Ральф помедлил на пороге, шаркнул ногой, оттягивая неизбежное.

Анна прикоснулась к его руке.

— Ральф…

Он отвернулся, не желая, чтобы его собственное лицо отразило выражение ее лица. Посмотрел на сад — если можно было так назвать эти жалкие, куцые деревца; за лужайкой виднелись навесы для велосипедов, бегали соседские собаки, с которыми любили играть дети, чернел пруд, где водились когда-то рыбы, ржавели заброшенные качели с прогнившими веревками, а за редкими Джулиановыми грядками простиралась пустошь, раздолье для собак и для пеших прогулок. Ральф заметил какое-то движение — на высоте собачьего роста — у одной из построек.

— Что это? — выдавила Анна.

Существо целиком появилось в поле зрения. Оно медленно перемещалось по пустоши на четвереньках. Человеческое существо; на лице написано полное отчаяние, тело засунуто в подобие рабочей робы, руки, ноги и коленки кровоточат, голова отливает оранжевым, будто игрушечное солнце. Оно приближалось, стали видны ходящие ходуном ребра, почти прозрачные черты лица, черная от грязи кожа.

— Надо куда-то запихнуть эти сумки, — сказал Ральф. В голове билась одна-единственная мысль: от тяжести сумок руки словно выворачиваются из плеч, нужно их поставить, но куда — вне дома или внутри? Интересно, кто двинется первым — он сам или Анна, кто первым устремится к этой пародии на человека? Впрочем, удивление было мимолетным — и нисколько не питалось тем духом соперничества в доброте, которым Ральф вдохновлялся всю свою жизнь. Это больше не имело значения.

Он наконец уронил сумки, прямо на порог.

— Нужно впустить ее в дом, — сказал он Анне. — Иначе она погибнет.

— Верно. — На лице Анны было написано неподдельное изумление. Они вместе сбежали с крыльца, помчались, спотыкаясь, по высокой траве. Когда они приблизились, Мелани перестала ползти. Распростерлась на земле, свернулась калачиком, втянула голову в плечи, точно умирающее животное. Когда они подошли вплотную, девушка начала дышать — натужно, медленно, глубоко, с силой втягивая в себя воздух, как если бы училась дыханию, как если бы посещала специальные занятия, где ей показывали, как делать это правильно.

В ноябре Эмма вернулась в Уолсингем. Было довольно холодно, вполне по сезону, солнечный свет едва пробивался сквозь редкие прорехи в низких облаках. На улице она встретила знакомую женщину с мопсом; за истекшие месяцы собака и ее хозяйка заметно постарели и очень осторожно переставляли лапы и ноги по мощеной площади.

Шагая по выложенной плитами дорожке к англиканской церкви, Эмма старалась проникнуться привычным ощущением, будто она идет по направлению к муниципальному совету, просто здание отличается затейливой архитектурой. Лучше уж так, чем вообще никак, думала она, фиксируя взглядом кирпичные арки и колонны и большую купель для святой воды. Надо же такое измыслить — святая вода! Пожалуй, нет нужды идти дальше, ни к чему заходить внутрь.

«Все имена, занесенные в эту книгу, удостоятся молитв в храме». Она остановилась у входа, принялась перелистывать страницы толстой книги. Дальше, еще дальше. Какого числа умер Феликс? Глаза бегали по строчкам. Отсыревшие страницы норовили слипнуться, переворачивались по несколько за раз, как бы олицетворяя совокупную толику имен и молитв за период. Требовались терпение и сноровка. Эмма начала загибать уголки, выискивая нужную дату. Вот, вот оно наконец. Ее собственный почерк.

«Ральф Элдред.

Анна Элдред.

Кэтрин Элдред».

Потом пустая строка. Далее:

«Джулиан Элдред.

Роберт Элдред.

Ребекка Элдред».

Почему я тогда решила, что Господу важны наши настоящие имена, наши официальные, никогда не употребляемые имена, а не домашние прозвища, которыми все пользуются? Загадка, да и только.

Эмма поискала в сумочке ручку. Подарок Феликса, дорогая, шикарно выглядевшая ручка с золотым напылением…

Черт! Где же она? Пальцы шарили по дну сумочки, по рвущейся шелковой подкладке. Быть может, кто-то из детей позаимствовал? Эмма сунула руку во внутренний карман куртки, извлекла поцарапанную, испачканную чернилами шариковую ручку в треснувшем корпусе. Встряхнула как следует, сделала пробный росчерк в уголке страницы. Снова встряхнула, постучала по корпусу. Может, стоит посильнее надавить, расписать? Нет, как можно портить эту книгу каракулями? Молитесь за Феликса, попросила она мысленно. Молитесь за Джинни. Молитесь за меня.