Широкий Дол - Филиппа Грегори

Мама, конечно, была этим недовольна; ей не нравилось, что я повсюду езжу одна, даже без грума. Но я обрела неожиданную поддержку в лице нашей счастливой пары – Гарри и Селии.

– Да пусть она ездит, мама! – весело воскликнул Гарри. – Наша Беатрис просто объезжает границы своих владений, ведь ее так долго здесь не было. Пусть ездит. Уверен, ничего плохого с ней не случится.

– Действительно, – нежным голоском поддержала его Селия. – Беатрис заслуживает отдыха и каких-то развлечений после всего того, что она сделала.

И оба улыбнулись мне – глупыми нежными улыбками любящих родителей, воркующих над своим чадом. Я, разумеется, тоже благодарно им улыбнулась и тут же улетучилась из дома. Каждый шаг по знакомым тропинкам, каждое знакомое дерево в лесу давали мне ощущение того, что поместье снова прочно в моих руках, и я, не зная ни дня отдыха, продолжала его обследовать.

Арендаторы и жители деревни приветствовали мое возвращение так, словно я была пропавшим принцем Стюартом[21]. Все эти люди вполне нормально уживались с Гарри, понимая, что он хозяин поместья, но деловые вопросы предпочитали решать со мной; кроме того, я всегда знала, хотя никто мне специально об этом не рассказывал, кто на ком женат, кто собирает приданое, а кто и вовсе не намерен жениться, пока не выплатит долг. Со мной было гораздо легче разговаривать, потому что мне почти ничего не нужно было объяснять, тогда как Гарри со своей неуклюжей благожелательностью часто смущал их своими вопросами, хотя в некоторых случаях ему было бы лучше помолчать, и своими предложениями помочь, которые из его уст воспринимались как благотворительность.

Крестьяне, застенчиво ухмыляясь, рассказывали мне, что старый Джейкоб Купер заново покрыл тростником крышу своего коттеджа, и я без слов понимала, что тростник он наверняка нарезал на берегу нашей Фенни и ни гроша за это не заплатил. А когда я услышала, что год выдался на редкость неудачный и для фазанов, и для зайцев, и даже для кроликов, я опять же без слов поняла, что они, воспользовавшись моим отсутствием, и силки в нашем лесу ставили, и, возможно, даже с собаками там охотились. Я улыбалась, но довольно мрачно. Гарри никогда бы ничего подобного не заметил, потому что никогда не считал крестьян такими же людьми, как он сам. Он замечал, как ему кто-то поклонился, теребя свисающий на лоб чуб, зато никогда не замечал на лице своего «подданного» ироничной усмешки. Я же замечала и поклон, и усмешку, и они это прекрасно знали. Им также хорошо было известно, что если в моих глазах сверкают искры – это предупреждение каждому: не переходить определенной черты. Короче говоря, всем было ясно, кто в каком положении тут находится. Как было ясно и то, что я снова дома и снова взяла в свои руки управление и поместьем, и людьми, и каждым зеленеющим ростком. И мне казалось – я чувствовала это во время каждой из моих долгих ежедневных поездок по поместью, – что и людям, и земле, и даже зеленым росткам в полях стало гораздо лучше после того, как я сюда вернулась.

Съездила я и на берег Фенни, чтобы посмотреть на бывший заливной луг, превратившийся в болото, где в развалинах старой мельницы теперь цвел желтый аир. Моя лошадь проваливалась в воду по колено, когда я подъехала к останкам того строения, где одна юная девушка некогда лежала в объятиях своего столь же юного дружка и говорила с ним о любви. Было ясно, что никогда уж больше старая мельница не будет служить пристанищем для влюбленных, и мне казалось, что все это происходило очень давно и вовсе не со мной, а может, просто приснилось мне. Разве я могла быть той, кого Ральф так любил, с кем предавался страсти, катаясь по земле? Той, кому он мог приказывать? Той, с кем он строил заговор, ради кого рисковал собственной жизнью? Та Беатрис была прелестной девочкой. А я теперь стала взрослой женщиной, которая не боится ничего – ни прошлого, ни будущего. И я без особых эмоций смотрела на разрушенный амбар и на бывший заливной луг и была даже рада, что никакой особой боли не чувствую. В том уголке моей души, где раньше прятались сожаления и страх, теперь ощущалась лишь некая легкая отстраненность. Если Ральф выжил – даже если он выжил, даже если он возглавил банду мятежников, – сейчас он далеко отсюда. И наверняка почти забыл те наши чудесные полудни среди холмов и на старой мельнице, как все это теперь почти забыла и я.

Я повернула лошадь в сторону дома и рысцой поехала через пронизанный солнцем лес. Прошлое осталось далеко позади, а река Фенни продолжала течь и нести свои воды к морю. И мне теперь следовало хорошенько обдумать свое будущее.

Начала я с выделенного мне западного крыла дома. Все работы строители как раз завершили, и я могла переселяться туда. На чердаке у нас стояла очаровательная старая мебель, немного, впрочем, тяжеловатая; ее сослали туда из комнаты Гарри перед его возвращением из школы, когда маме вздумалось полностью обновить у него обстановку, создав нечто вроде пагоды в псевдокитайском стиле. Я велела снести эту мебель вниз и заново отполировать, и вскоре она засверкала глубоким блеском якобитского[22]ореха. Мебель казалась узловатой из-за огромного количества резьбы («Она такая безобразная!» – мягко изумилась Селия), и каждый предмет был таким тяжелым, что слуги тащили его вшестером, обливаясь потом; но это была мебель моего детства, и я находила, что без такой мебели комната кажется какой-то неосновательной, иллюзорной. Огромную кровать с четырьмя резными столбиками, толстыми, как тополиные стволы, и резной «крышей» я тоже велела снести вниз и поставить в моей новой спальне.

Теперь окна моих комнат находились с той стороны дома, откуда был хорошо виден наш сад и розарий, а также выгон и лес, за которым вздымались округлые волны холмов. У окна я поставила старинный резной сундук, а в соседней гардеробной – огромный тяжелый пресс для платьев.

Как только помещение на чердаке освободили от громоздкой старой мебели, я, рыская там, нашла немало полезных вещей, ранее принадлежавших моему отцу. Как это обычно и бывает, слуги свалили все это в общую кучу: седла, хлысты, рединготы, кнутовища и плети. Отец мой, шорник-любитель, в свободное время частенько занимался изготовлением конской упряжи, так что после него остались и верстак для подобной работы, и деревянная лошадь-манекен. И я подыскала для этой лошади подходящее местечко в небольшой комнатке на самом верху, где она теперь и стояла, всеми, кроме меня, забытая. Какой-то каприз, а может, просто уважение к покойному отцу не позволили мне выбросить ни лошадь, ни те нелепые седла и кнуты, которые он пытался довести до ума. Мало того, я поставила верстак и лошадь посреди комнаты и сама принялась учиться тому мастерству, которое так легко ему удавалось. Я проводила там долгие часы, аккуратно прошивая кожу крученой нитью, и на ладонях моих краснели царапины от толстой иглы, но душа моя, как ни странно, обретала полный покой.