Перс - Александр Иличевский

Пойти на Барбадос, вдоль Малых Антильских островов, достичь Пуэрто-Рико и встретить новый 1994 год в Сан-Хуане. Выйти из Бальбоа, пройти Галапагосские острова, осенью прибыть в Брисбен. Рождество встретить в Кернсе и сразу пойти на Дарвин, оттуда на Кокосовые острова, на архипелаг Чагос, Сейшелы и Джибути. Вблизи берегов Сомали быть ограбленным и чудом избежать расстрельной участи: спасло то, что Сикх — русский (единственная выгода перед англосаксами проявляется в лапах пиратов), плюс один из пиратов убедил товарищей беречь патроны. Еле-еле, почти без воды, дойти до Джибути, где отмокать до отбытия на Ассаб и Массауа. От Суэца взять курс на Лимассол и Афины. У острова Лерос ночью попасть под шквальный шторм и всю ночь жечь фальшфейера и пускать сигнальные ракеты, чтобы кто-то заметил и спас от выноса на камни: якоря держали плохо. На рассвете быть отбуксированным рыбачьим баркасом в открытое море. И, наконец, через несколько дней в Эгейском море у мыса Сунион пересечь собственный курс, проложенный здесь три года назад. (Запись в дневнике: «Без соучастия Бога и помощи яхтсменов путешествие мое было бы невозможно. Верно сказано в Книге Ионы: моряки — самый набожный народ».)

Через четыре года, найдя себя на суше в полном одиночестве посреди опустевшего города (дети создали семьи, родили ему внуков и давно переехали в Россию), отправиться в следующую кругосветку, но теперь на совсем крохотной, десятифутовой лодке.

Стать морским бродягой, мировым скитальцем, Ионой, не бояться волн-гор, но поразиться встрече с левиафаном, китом, чей хвост, превосходящий в ширину длину лодки, гулял несколько часов вокруг да около. Плыть посреди Тихого океана, петь казачьи песни и читать во весь голос стихи Маяковского. И Хлебникова, которого полюбил через одного своего ученика.

И больше не возвращаться, окончательно переселиться в порта мира, в Мировой океан. Полюбить Таити. Полюбить берега Греции.

Погибнуть близ Неаполя — во время шторма получить травму головы, потерять сознание: единственный раз не привязаться, пренебречь страховкой, ни разу не понадобившейся ему за четыре десятилетия плаваний.

Вслед за яхтой быть выброшенным на италийский пляж, быть обысканным карабинерами: синеглазый, рослый, с серебряной бородой, крупные черты лица; на лодке: личные вещи, вахтенный журнал с записями о путешествии и список русских имен.

Полицейские докладывают: «тело бородатого человека лет пятидесяти, смерть наступила от черепно-мозговой травмы».

Так Столярову моря скостили года — путешествия в счет жизни не идут, верно.

Столяров был гимном Каспию, океану, стихии. Он нешуточно увлекался мугамом. Утверждал, что ядро клетки живого организма издает акустические волны, которые напоминают великий мугам «Баяты Шираз». Он сам клеил и выделывал кяманчи, вязал струны. Еще в юности он сформулировал свою идею Каспийской Атлантиды. На основании исследования исторических уровней Каспия Столяров делал вывод о существовании затопленных городов на направлении северной ветви Великого шелкового пути, обрубленной в четырнадцатом столетии Тамерланом. Теорию свою он изложил в письме великому норвежцу. С тех пор завязалась их дружба, Столяров писал отчеты Туру, прежде зачитывая их на собрании кружка. Однажды он получил от Хейердала приглашение принять участие в очередной экспедиции. Хейердал собирался на нескольких парусных пирогах безостановочно оплыть вокруг Австралии.

…Я держал в руках стопку открыток, отправленных из множества портовых городов мира, перебирал их, рассматривал, слушал рассказ Хашема о последних путешествиях Столярова, о свершившихся его кругосветках — и думал, что детство кануло не напрасно, раз одной из главных его фигур был такой человек, как Столяров. Мысль о том, что, пока я торчал по буровым, пока мотался по свету и транжирил клетки мозга и душу, Столяров восходил в зенит в самом сердце морей, — отогревала меня и награждала сиянием истины.

— Сикх сделал то, что хотел, — заключил Хашем. — И он ушел. Жаль, берег оказался близко.

4

Хашем, отравленный архивом Абиха, по вечерам, при свете керосинки, горящей на кордоне Святого Камня, по листочку показывал мне черновики Хлебникова и зачитывал свои комментарии к ним.

Я засыпал в странном волнении, пытаясь представить себе, что мне надо было бы предпринять со своей душой, чтобы помыслить хотя бы одну мысль Поэта.

Утром после линейки к Хашему подходили люди, он объяснял им задания по работам в заповеднике, то и дело зачем-то хватал с земли горсть пыли, перетирал ее в ладонях, пока говорил, выжимал из кулака, наконец, отряхивал одну руку о другую. И снова хватал горсть пыли, если егерь переспрашивал или требовал уточнений. Иногда Хашем отправлялся вместе с егерями, брал меня, объяснял кое-что по ходу: большинство персонала этим летом регулярно было занято на прочистке канала, который питал озеро, находившееся в глубине заповедника, место многих научных экспериментов.

Хашем хотел арендовать у дорожников бульдозер и приспособить его вместо драги, проблема состояла в том, насколько бульдозер зароется по глубине, дизель могло залить: машину следовало прежде переделать, как минимум вывести воздухозаборный кожух повыше, гидроизолировать капот. Прежде егерям приходилось мотыгами, лопатами углублять заиленную, заросшую камышом канаву, отведенную от основной оросительной магистрали Мугани. Восьмикилометровый участок, проходящий по самому Ширвану, не был забетонирован, отсюда и происходили все хлопоты.

Мне казалось иногда, что мое присутствие несколько обременяло Хашема, что мне пора бы и честь знать. Но я не хотел оставлять его так скоро, не хотел вообще покидать Апшерон. У меня и мысли пока не было как-то воевать с Терезой, искать беду, но ее еще не явленное присутствие в Баку гипнотизировало изнутри. Баку меньше Нью-Йорка, к тому же воевать на своей территории надежней. Мысль хотя бы тайком, издали, посмотреть на сына не оставляла меня.

5

На кордоне Святого Камня летучие мыши вдруг разом тучей вылетали из-под чердачка, образованного пластиковой вагонкой и кровлей. Иногда они бились в белый круг спутниковой тарелки. Сигнал прерывался, по экрану шли помехи, остывавшие, будто зыбь на поверхности лужи.

Нетопыри скатывались по изнанке, шаркали, скребли, били крыльями в пластиковую кожуру, сыпали помет. Они носились по периметру, и вдруг все разом отлетали прочь, пропадал этот шерстистый, мягко хлопочущий звук. Возвращались они поодиночке. Случалось, мышь промахивалась на подлете и принималась биться под крышей навеса как в сачке. Я пригибался и прикрывал голову руками.

Вечером Ширван тонул в густой синеве, камнем шел на дно неба. С наступлением сумерек я приникал к подзорной трубе. В ней уже размытая хлынувшими потемками степь обнаруживала немного смуглую от заката светосилу. В Ширване меня тревожил эффект невидимок. Например, смотришь в объектив на гюрзу, заглатывающую уже слабо шевелящую задними лапами песчанку. Видишь ее настолько четко, что различаешь встревоженную блоху, перепрыгивающую по сокращающейся шкурке зверька. Но если кинуться по азимуту, чтобы подкрасться и сфотографировать, то ничего не обнаружишь. Сколько ни шарь. И так каждый раз, без исключений. Степь полна призраков.