Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии… - Елена Первушина

Наталья тоже пишет: «Началом моего брака с А.Н. Толстым я считаю 7 декабря 1914 года». Но официально их свадьба состоялась только в 1917 году.

У Натальи Крандиевской было типичное детство московской барышни, приметы которого не слишком изменились с XVIII, а то и с XVI века. Ее первое воспоминание связано с богослужением, точнее – с пышной травой, которая росла вкруг церкви и которую девочке не дали сорвать. К городскому дому, «с изнанки» как это было в старые времена, примыкает большой сад, с ним с трех сторон граничат соседские сады. Перед домом цветник, старая липа, где летом пьют чай, в дальнем конце – насыпная горка со скамейкой, вокруг – ромашки и васильки. Недалеко могилка любимой птицы с табличкой: «Здесь покоится скворец, умученный кожжками». Надпись сделала, конечно, детской рукой. По воскресеньям над садом плывет колокольный звон от ближайшей церкви – Георгия Победоносца на Всполье. Зимой – елка, точнее возвращение с елки на извозчике: «Извозчик кружил, не спеша, по переулкам в сугробах. В каждом доме за окном догорала елка. Запрокинув голову, стянутую башлыком, покачиваюсь на руках у мамы, гляжу вверх, где в морозном небе, как живые, дышат январские звезды. Золотой картонный олень с елки зажат у меня в варежке. Я никогда не расстанусь с ним. Убаюканная ездой, засыпаю, пока мамин голос не будит у ворот дома: „Вот и приехали. Ты спишь, дурачок?“» (В XVI веке елки на Рождество, конечно, не ставили, но бывали такие же вечера, такое же полусонное кружение в санях по московским улицам, те же яркие звезды в зимнем небе, то же ощущение волшебства).

Маленькую Наташу в доме звали Тусей (от Натуси?), ее сестру Надю – на два года младше – почему-то Дюнкой (Наденька – Надюнка – Дюнка?). У девочек был старший брат Всеволод, но он умер в 1907 году.

«– Давай играть в гостей, – предлагаю я сестре Дюнке.

Мы обе лезем под фикусы, и игра начинается с традиционного „дзинь“ и „трык“ – звонок и появление гостя. Дюнка входит, прижав к животу любимую куклу Тамару, без парика и без руки. Губы у Дюнки степенно поджаты, потому что она изображает взрослую даму.

– Ах, Фелицата Ивановна. Как я рада. Заходите, садитесь, – говорю я нарочным голосом, усаживая гостью за камышовый столик.

На кукольных тарелочках накрошен сахар. Лежат желуди. А главное, из крохотного чайника льется настоящий горячий чай.

– Как поживаете? Кушайте желуди.

Дюнка тужится поддержать беседу, но ей не поспеть за мной. Я тараторю как заведенная:

– Вы знаете, я просто в отчаянии. У наших детей воспаление кишки. Это ужасно, уж-жасно. Мы едем на дачу, знаете? Кушайте желуди.

Дюнка снова силится вставить слово, но я мчусь дальше:

– Вы знаете, наш муж – народник. Он ушел в гости. А кто вырвал волосы вашей дочери?

– Профессура, – мрачно выпаливает Дюнка.

– Ах, это ужасно. А руку?

– Руку… марксисты вырвали. На бульваре. И еще у наших детей лихорадка, – продолжает хвастаться Дюнка».

«Профессура», напавшая на несчастную куклу, и «марксисты», вырвавшие ей руку на бульваре, это, конечно, дань времени и разговорам родителей с друзьями, которые девочки слышат за столом.

Стихи Туся, как и многие дети, начала писать в семь лет и считает, что «родители мои, оба влюбленные в словесность всякого рода, поощряли детскую графоманию более чем следовало». Кстати, по словам Натальи Васильевны, стихотворение про лес, которое Алексей Николаевич «подарил» своему Никите (герою повести, а не сыну), на самом деле сочинила ее младшая сестра. Толстой лишь немного его отредактировал, сохранив детскую страстность.

Летом они ездили на дачу в подмосковное село Троекурово (именно так!), иногда на Черное море – в Анапу. Море производит на девочку огромное впечатление: «Она обрушивается на меня, как гора на мышонка, и я чувствую странную тревогу. Мне хочется кричать, петь, звать на помощь. Перескакивая по круглым валунам, под которыми копошатся крабы, я добираюсь до глубокого места и сажусь, свесив ноги, над лазурной водой, пронизанной солнцем. Дна не видно, только в глубине, как призраки, проплывают медузы. Я долго сижу так. Трудно сказать, что я чувствую, но сила чувства такова, что через сорок лет, плывя на пароходе вдоль этих берегов, я жадно и тщетно ищу глазами бухту Суко – мой потерянный рай».

О такой встрече с Морем в детстве мечтала Марина Цветаева, читая стихи Пушкина: «Море здесь, но я не знаю где, а так как я его не вижу – то оно совсем везде, нет места, где его нет, я просто в нем». Но маленькую Марину встреча с реальным морем разочаровала: «Еще вода, много, чем дальше – тем бледней, и… кончается она белой блестящей линеечной чертою – того же серебра, что все эти точки на маленьких волнах… Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него: собирать камешки и в нем плескаться – точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем». Такое впечатление, что встреча с морем, о которой мечтала Марина, досталась Наталье. Прихоть судьбы!

Девочка росла чуткой, самую малость избалованной, одновременно – здоровой и веселой. В гимназические годы она влюблена в очень романтического немца Георга Венделя (или Вельзена), настоящего «сумрачного германского гения», которого придумала сама.

Ей исполнилось 16 лет, когда из-за разногласий с отцом ее мать решила уехать из Москвы в Олонецкую губернию, в город Лодейное Поле, где жил близкий друг дома и бывший компаньон отца Сергей Аполлонович Скирмунт, высланный за пропагандистскую деятельность. Там горожанка прикасается к безграничной силе природы.

И, как это свойственно юности, не без страха вглядывается в собственную душу:

Странное дело – Наталья присутствует в своих стихах только в роли наблюдателя, или даже – слушателя. Она словно не решается стать героиней, даже просто «действующим лицом» своих стихов. Позже, уже став женой и матерью, она сама это осознает: «О чем заботилась я, трусливая чистюлька? Пройти по жизни невидимкой, тенью, не толкнув никого, никого не обняв? Не взять ни самой счастья, не дать его никому? И во имя чего? Во имя стерильной чистоты своего сердца, пустого, холодного? А кому оно нужно такое?»