Дружина особого назначения. Книга 2. Западня для леших - Иван Алексеев

Вскоре укладка была закончена, каждый сундук с четырех углов был заперт на массивные висячие замки, которые были залиты воском, и проводник, бывший, по-видимому, старшим среди хранителей библиотеки, предложил послу опечатать их своим перстнем. Затем сундуки поставили на небольшие салазки с полозьями, покрытыми кожей и смазанными салом, и поволокли к выходу. Послу вновь завязали глаза, и он проследовал в обратный путь тем же манером, что и пришел в хранилище.

Когда сундуки выволокли из подземелья и дотащили до середины сарая, где, по-видимому, проходила незримая граница, охраняемая подземными стражами, их подхватили опричники и погрузили в кареты.

Двери сарая распахнулись, «отремонтированные» кареты руками выкатили во двор, принялись запрягать в них лошадей. Молодой англичанин подошел к столу, за которым заканчивалось импровизированное пиршество, отказался от крепкого меда, сославшись на отвращение, испытываемое им к горячительным напиткам после вечерне-ночных возлияний, но жадно выпил изрядный ковш ключевой воды. Послы и провожающие расселись по каретам, и кортеж вновь тронулся по все еще почти безлюдным московским улицам под незримой охраной тайных Малютиных соглядатаев.

На одной из площадей возле кремлевской стены кареты сделали короткую остановку. Молодой англичанин и сопровождавший его Басманов-младший с толмачом и тремя опричниками подошли к виселицам и позорным столбам, установленным вдоль стены. На виселицах слегка раскачивалось при дуновениях теплого утреннего ветерка несколько обезглавленных тел, повешенных за ноги. Большинство из них уже разложились и смердели невыносимо, сквозь остатки одежды виднелась гниющая плоть. Одно тело было еще свежим и обнаженным, поскольку поморские дружинники выдвинули жесткое условие: не выставлять на позор их обмундирование. Рядом с виселицами на пиках были насажены головы, среди которых сразу бросалась в глаза одна, без бороды, с ярко-рыжими волосами.

– Ну что, милорд, – обратился Басманов-младший к английскому послу, – вот и довелось тебе лицезреть на сем позорном месте голову врага твоего кровного, как и обещано было отцом моим и Малютой Скуратовым. Мы слов на ветер не бросаем и для союзников своих что хочешь сделаем. Ну, а злодеи, супротив государя замыслить осмелившиеся, вот здесь свое существование поганое и оканчивают. Вот они – бояре, еще вчера гордые и знатные, сегодня вверх ногами, как мешки с дерьмом, висят, а из голов их отсеченных воронье глаза выклевывает. А вон среди них и разбойник известный, прозванный Чумой, находится. Так что мы, царевы опричники, не зря свой хлеб едим, на службе государевой живота не щадим. (Посол, не подав виду, усмехнулся про себя этой фразе, поскольку перестаравшийся при излечении от похмелья толмач, едва ворочающий языком и мозгами, перевел слово «живот» не как «жизнь», а как «брюхо».) Плоды усердия нашего на благо Государства Российского перед тобой сейчас находятся. И так будет с каждым, кто на царя и отечество руку поднять попытается!

Произносивший эту напыщенную речь Басманов-младший и в страшном сне предположить не мог, что в самом скором времени гордый царской милостью и знатный многочисленными предками боярин Басманов – его отец – окончит дни свои на том самом позорном месте, где сейчас стоял он подбоченясь, оскорбляя прах убиенных, ощущая себя выше всех жалких людишек, населявших землю Русскую, находившихся в безраздельной власти его самого и дружков-опричников.

Англичанин некоторое время стоял молча, пристально взирая на голову своего врага, затем отвернулся, произнес какую-то резкую и суровую латинскую фразу, которую толмач не понял и не перевел, и направился к карете, как бы окончательно стряхивая с себя прошлое, устремляя помыслы свои лишь в будущее.

У самой дверцы кареты англичанин внезапно остановился, подождал, когда к нему подойдет руководивший движением кортежа Басманов-младший, вытащил из-за пазухи небольшой пергамент, протянул его опричнику. Басманов развернул короткий свиток, с изумлением прочел:

«Повелеваю немедля покинуть град столичный через заставу северную со всем скарбом соответствующим».

Внизу стояла хорошо знакомая Басманову подпись человека, любящего таинственность и часто дающего неожиданные и непонятные другим приказы, и не терпящего даже малейшего ослушания: «Малюта Скуратов».

– Так нас же отряд сопровождения на другой заставе поджидает… – растерянно произнес Басманов-младший, но, чуть подумав, нашел, как ему показалось, приемлемое объяснение: – Это, наверное, из-за вчерашней гибели Хлопуни со товарищи, которые нас прикрывать тайно в пути должны были?

Англичанин безразлично пожал плечами: дескать, мое дело – передать приказ, а вы уж там сами промеж себя разбирайтесь, что к чему и зачем. Басманов отдал соответствующую команду возницам, и кортеж, повернув под прямым углом, направился к северной заставе.

На рассвете, примерно за час до того, как тронулись из посольского двора английские и боярские кареты, в усадьбе Ропши коротко и заливисто пропела труба, и отряд леших стремительно и почти бесшумно выстроился в походную колонну. Дымок оглядел стройные шеренги своих бойцов, застывшие неподвижно по стойке «смирно», небольшой обоз, включавший два закрытых возка-кареты, предназначенных для боярина и княжны Анастасии, пушки на лафетах и зарядные ящики, замаскированные под обычные телеги, повозки с припасами и, подавив внезапно нахлынувшее волнение, обычным спокойным и решительным голосом подал команду «по коням!». В усадьбе оставались только старые «слуги», которые, возможно, должны были испытать на себе гнев государя и его верных опричников, которые, вероятно, примутся мстить боярину Ропше за все те страхи и неприятности, которые доставило им пребывание в стольном граде поморской дружины. Но просто так бросать стратегически важную резиденцию в столице было нельзя. Поскольку все же существовала теоретическая вероятность, что в отсутствие хозяина – боярина Ропши – погром его усадьбы не доставит опричникам особого удовольствия и посему не состоится, боярин и уезжал с отрядом «для осмотра своих северных вотчин». А там, спустя некоторое время, могли произойти события, которые заставили бы царя и иже с ним забыть о каких-то ничтожных поморах.

В походной колонне Михась двигался, как и положено головному, в первой шеренге своего десятка, рядом с Разиком. Поскольку это был первый десяток первой сотни, то шеренга являлась первой в колонне, и Михась следовал фактически в затылок Дымку и страховал командира отряда. После выхода из столицы десяток Разика должен был переместиться в головной дозор боевого охранения, и тогда Михась принял бы на себя ответственность за безопасность всего отряда. Головной дозор – дело важное и опасное, а потому почетное, и Михась любил и умел действовать первым в боевом охранении. Однако сегодня у него на душе было неспокойно. Незадолго до походного построения Михась впервые в жизни нарушил приказ начальства.

Когда сразу после подъема бойцы в походной амуниции направлялись из блокгаузов к конюшням, Михась внезапно покинул строй, воспользовавшись привилегией головного, и, сойдя с дорожки, остановился в траве под яблонями. Там, на небольшой лавочке, чуть сгорбившись, устало опустив все еще сильные руки, провожая взглядом двигавшихся мимо бойцов, сидел седой ветеран, тот самый дедок, который встретил Михася по прибытии в усадьбу почти два месяца назад и расспрашивал о новом вооружении. Михась, как и другие бойцы отряда, знал, что лешие израсходовали почти все боеприпасы, и на выполнение основного задания на обратном пути у них имелось весьма ограниченное количество пороха и пуль, и в особенности мало осталось гранат, весьма сложных в изготовлении и производимых за Забором лишь небольшими партиями. Он знал также, что остающиеся в усадьбе ветераны, скорее всего, вынуждены будут принять неравный бой, и уходящий отряд ничем не сможет им помочь, даже оставить новейшего оружия и зарядов, поскольку, во-первых, у них у самих некомплект, во-вторых, старые лешие просто не умеют с этим оружием обращаться. Старики выйдут против опричников с самострелами, копьями и саблями. Конечно, они положат не один десяток врагов, но неизбежно погибнут сами.