Гений. Жизнь и наука Ричарда Фейнмана - Джеймс Глик

Безусловно, опыт можно анализировать, поделив его на индивидуальные топологические составляющие. Но рано или поздно картину придется свести воедино. Именно тогда дробный подход потеряет долю своей привлекательности.

Студенты Швингера в Гарварде оказались (по мнению их коллег из других институтов) в невыгодном положении. Впрочем, были подозрения, что тайком они все равно пользовались фейнмановскими диаграммами. И некоторые действительно пользовались. (Но Швингера тем не менее боготворили: его привычку вставать после полудня, его «кадиллак», безупречные лекции, подобные театральным постановкам. Они подражали его манере речи: «По сути, можно расценивать это как…» — и пытались соорудить идеальную «швингеровскую» фразу. Один из аспирантов Джереми Бернштейн предложил такой шаблон: «Хотя номинально единица не равняется нулю, по сути, можно расценивать это как…» Студентов также пугала способность Швингера бесшумно возникать рядом с их столом за обедом; в целях конспирации группа его аспирантов придумала код, в котором «Швингер» означало «Фейнман», а «Фейнман» — «Швингер».)

Выполнение все более точных расчетов, которыми в итоге прославилась квантовая электродинамика, требовало постоянных упражнений в комбинаторике

Позднее Мюррей Гелл-Манн прожил целый семестр в доме Швингера в Кембридже и любил вспоминать, что повсюду искал фейнмановские диаграммы. Ему не удалось найти ни одной, но одна из комнат всегда была заперта…

Прошло четыре года, как Фейнман приехал в Корнелл, и Бете все больше беспокоился за него. Постоянно случались неприятные истории, связанные с женщинами: сперва Фейнман не давал им проходу, а потом бросал или пытался бросить, все меньше скрывая свои фрустрации от публики. Даже аспирантам казалось, что он меньше, чем кто-либо, похож на профессора: чаще всего его можно было увидеть отбивающим ритм на скамейке в общежитии или лежащим под машиной в масле. Он так и не нашел себе постоянного жилья. Один год прожил за счет института в студенческом общежитии. Часто ночевал или жил неделями у женатых друзей, пока те не заставали его со своими женами. Корнелл казался ему временами слишком большим, а временами слишком тесным — изолированный городок, где наука за пределами физического факультета почти никого не интересовала. К тому же пьедестал великого физика в Корнелле был навсегда закреплен за Хансом Бете.

Старый знакомый Фейнмана по Лос-Аламосу Роберт Бахер, отработав в новой Комиссии по атомной энергии, переезжал в Калифорнию, где ему поручили усовершенствовать устаревшую программу по физике Калифорнийского технологического университета. Во время летних каникул, плавая в озере на севере Мичигана, он вдруг подумал о Фейнмане, выскочил на берег и нашел его телефон. Спустя несколько дней тот уже был на месте.

Фейнман согласился приехать в Пасадену, хотя подумывал перебраться в места более далекие, теплые и экзотические. В частности, в Южную Америку. Он даже начал учить испанский. Рейсы авиакомпании Pan American открыли южноамериканский континент для американских туристов: из Нью-Йорка в Рио-де-Жанейро можно было долететь за тридцать четыре часа примерно по цене двухнедельного океанского круиза, а популярные журналы пестрели заманчивыми картинками: пальмы и плантации, жаркие пляжи и яркие ночи. В рассказах путешественников неизменно фигурировали Кармен Миранда[139] и гроздья бананов. Но помимо всего этого было кое-что еще — страх апокалипсиса, давно преследовавший Фейнмана и только сейчас охвативший все общество. В сентябре 1949 года Советский Союз произвел испытания своей первой атомной бомбы, и страх ядерной войны проник в национальное сознание, породив на волне паники движение гражданской обороны. Одним из проявлений этого страха стала эмиграция в Южную Америку. Очередная подруга Фейнмана на полном серьезе сказала ему, что «там безопаснее». А Джон Уилер в попытке привлечь Фейнмана к работе над термоядерной бомбой заявил, что, по его оценкам, «существует сорокапроцентная вероятность начала войны в сентябре».

Когда в Принстон наведался бразильский физик Хайме Тиомно и услышал, как Фейнман учит испанский, то предложил ему переключиться на португальский и пригласил посетить новый Бразильский центр физических исследований в Рио летом 1949-го. Фейнман согласился, оформил паспорт и впервые покинул континентальную часть США. Он пробыл в Рио несколько недель, успев за это время выучить португальский достаточно хорошо, чтобы обучать физиков и клеить бразильянок на их родном языке. (К концу лета он убедил одну из них, Клотильду из Копакабаны, которая называла его Рикардиньо на сладкозвучном португальском, переехать к нему в Итаку. Впрочем, роман продлился недолго.) А в конце следующей зимы, поддавшись минутному порыву, попросил центр нанять его на постоянную работу. Одновременно он вел серьезные переговоры с Бахером. Ему надоело стоять на коленях в холодной слякоти, надевая цепи на шины, да и Калифорнийский технологический казался более заманчивой перспективой. Он напоминал ему другой технологический, Массачусетский — истинный рай для технарей. Четыре года, проведенные в гуманитарном университете, не пробудили в Фейнмане теплых чувств по отношению к нему. В письме Бахеру он признавался, что устал от «всех минусов жизни в маленьком городке, от плохой погоды», и добавлял: «Здесь преподается больше гуманитарных предметов и расширена база теоретических знаний, но все это сводится на нет апатичностью людей, изучающих эти предметы, и Колледжем домашнего хозяйства». Он предупредил Бахера об одной из своих слабостей: ему не нравилось работать с аспирантами. В Корнелле «бедняге Бете» не раз приходилось его покрывать.

«Я не хочу предлагать задачу и метод ее решения, а потом чувствовать свою ответственность за то, что студент не может справиться с этой задачей к тому времени, как его жена родит ребенка — и, следовательно, не может получить работу. В итоге мне приходится предлагать студентам методы, которые точно сработают; а единственный способ выяснить эффективность метода — опробовать его самостоятельно. Так что для меня старая поговорка о том, что “дипломная работа — это исследование, сделанное профессором в особо затрудненных обстоятельствах”, верна как никогда».

Ему полагался год академического отпуска. И он планировал сбежать — куда угодно.

Пройдут годы, и один прилежный студент, изучавший теорию поля в институте Нильса Бора в Копенгагене, напишет басню о Стране квантовых полей. «Давным-давно (никак не вчера) жили очень юный крот и очень юный ворон. Услышав о чудесном крае под названием Страна квантовых полей, они решили отправиться туда. Но прежде чем пуститься в путь, пошли к старому филину и спросили: какая она, Страна квантовых полей?

Ответ филина привел их в замешательство. В Стране квантовых полей, сказал он, все ходят одновременно вверх головой и вверх ногами. Там физикам нужно нечто большее, чем идеи и методы: им нужна своя версия истории, нарративные рамки, служащие для упорядочивания уже имеющихся знаний. Поэтому физики создали легенду о спонтанных поисках и открытиях; систему мифов на основе слухов и предположений. Они обнаружили, что в этом краю сложно объяснить чистую концепцию, не окружив ее сперва хотя бы фрагментами нарратива: кому принадлежит теория; какую задачу необходимо решить; какой путь ведет от незнания к знанию.