Последний пророк - Александр Каменецкий

И они начались, события. Но сначала нужно описать утренний намаз. Собственно, даже не сам намаз, в нем ничего особенного не было. Смысл в том, что проводил его лично Абу Абдалла. До сих пор мне ни разу не доводилось видеть, как он молится. Проповеди, «озарения» перед видеокамерой — но не сама молитва. В центре лагеря был сооружен невысокий деревянный помост. Собственно, это был разборной помост. Его собирали, складывали в грузовик и везли, а затем быстро сколачивали на каждой стоянке. Позади, как обычно, — белоснежный шатер имама и его президентский лимузин. В качестве декорации. Абу Абдалла тоже был в белом, на голове — длинный платок-куфия. Платок его старил, особенно в сочетании с длинной, почти полностью седой бородой. Придавал какую-то библейскую торжественность облику, ископаемый архаизм. Рыжие пески и барханы кругом, кривые одиночные скалы, словно последние, расшатанные и сточенные зубы в пасти дряхлого старца, прозрачно-голубое, без облачка, небо — и фигура в жреческом наряде среди толпы бородатых воинов, которые опускаются на колени. Непривычная, гортанная речь, ее своеобразный ритм и мелодия. Словно мы прошли сквозь дыру во времени и оказались в неправдоподобно далеком прошлом. Которое изучают теперь по невнятным «священным» книгам и остаткам сожженных тысячелетия назад городов. Я уже сумел отучить себя давать оценки происходящему, сравнивать его с кинофильмом или дурным сном, концентрируясь лишь на мысли о том, как поскорее выбраться из этого бесконечного кошмара. Но странная, магическая атмосфера затягивала, просачивалась незаметно сквозь барьеры. Жрец-воин-царь в белых одеждах, воздевающий руки к небу, вооруженная толпа, приникшая к земле, — все это вдруг показалось мне несравнимо более настоящим, подлинным, чем далекая сумасшедшая Москва, вместившая в себя четыре миллиона суетящихся круглые сутки вертлявых человечков. Суровые барханы, священная война, грубые и простые лица… Всплыли вдруг, полыхнули ярко в памяти пьяные слова тестя: «Без вождя народа нет». Мир внезапно пробудился от спячки, и вместе с обрывками его тревожных сновидений исчезла так называемая цивилизация с ее небоскребами и компьютерами, демократией и кока-колой. Ценности вдруг сделались ясными и однозначными. Жизненный путь — прямым и ровным. Небо — небом, земля — землей, Бог — Богом. Совершенно ясно, как жить и как умирать. Во имя чего…

Однако это было всего лишь быстротекущим наваждением. Мой внутренний наблюдатель, беспощадно трезвый и убийственно равнодушный к вооруженной романтике, одолел минутную слабость. Я вернулся к отстраненному наблюдению. Молитва преобразила Абу Абдаллу. Лицо сделалось суровым и в то же время необычайно, по-детски, ясным. Очень трудно представить себе подобное сочетание. Как будто человек в последнюю минуту своей жизни дает кому-то полный отчет о ней и знает точно, что приговор будет оправдательным, а судья — справедливым. Мощь, электрическая сила исходила от его лица. Невидимая, но ощутимая. Пронизывающая, слепящая. Черты разгладились и отвердели, как у мертвого, но в то же время оживились, утратили обычную неподвижность маски. Можно было сравнить его лицо с телеэкраном, по которому проносилась вереница пестрых и волнующих образов, хотя ни один мускул не шевелился. Еще лицо Абу Абдаллы напоминало книгу, точнее — ее отражение… Я вспомнил: Томас рассказывал, что Коран изучают умом, постигают сердцем, записывают в книгу, но он не есть что-то вещественное, как бумага или переплет. Коран — проявление самого Аллаха, точнее, он — это Коран. Можно сказать, что сквозь лицо Абу Абдаллы проступали как бы строчки, вереницы письменных знаков, которые были, однако, не буквами алфавита, не иероглифами, но чем-то совершенно другим. Даже фигура Террориста Номер Один преобразилась, стала бестелесно-воздушной. Словно белый бесформенный балахон был пуст изнутри, легок — вот-вот, и взлетит. Или вообще нет ни тела, ни одежды — только материализовавшийся сгусток энергии. Так показалось. Преображение откровенно напугало меня. Я чувствовал бы себя спокойнее, если бы он, как шаман, принялся камлать, заламывать руки в трансе. Но ничего подобного не случилось. Движения точны, собранны и строги. Возможно, я не совсем еще оправился после ранения, был слишком восприимчив психически… Мулла Омар в Хаммарате — обыкновенный старый комик, истеричный и визгливый. Банальный Геббельс. Абу Абдалла — не знаю, как сказать… Может, великий актер, может, душевнобольной, а может… Могу поклясться, в нем не было ни капли лжи в тот момент, ни капли фальши! А насчет всего остального…

После намаза не отправились, как обычно, есть. Рядом с Абу Абдаллой на возвышении, с которого он руководил молитвой, появился шейх Халиль. Я мог разглядеть его в подробностях, «легендарного комдива». Халиль ибн-Исхак: сухопарый, хромой, длиннорукий. Перебитый, свернутый набок нос, борода торчком, несколько глубоких уродливых шрамов на лице и шее. Из-за шрамов лицо кажется склеенным из кусков, как маска. Брови сожжены дотла. Белые полосы вместо бровей. Старый, потрепанный коршун, опасная хищная птица. Абу Абдалла кивнул ему, как бы давая разрешение, и тот заговорил. Хриплым, таким надтреснутым голосом, словно ему суровой ниткой сшили разорванные связки. С трудом, но громко, выскрипывая, выкаркивая слова. Муджахиды внимательно слушали. Видно было: уважают Хали-ля, но командиром признают одного лишь своего имама. Шейх — правая рука, орудие. Не больше.

— Завтра четверг — выступаем! — радостно и тревожно шепнул мне Томас.

— Четверг? — переспросил я, удивленный.

— Да. Пророк Мохаммад, мир ему, все свои походы начинал в четверг, как сказано у Кааба бин Малика: «Пророк вышел на джихад Ярмук в четверг, и он любил выходить в дорогу в четверг».

Я уже достаточно равнодушно отметил, что у Томаса— Туфика на каждый случай припасена цитата. Он вообще не умеет обходиться без цитат. Эрудированная сволочь.

Между тем, окончив вступительную часть и выслушав дружные «Аллаху акбар!» (я тоже кричал со всеми), шейх Халиль торжественно достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки сложенный вчетверо листок бумаги. Абу Абдалла поднял руку, требуя абсолютного внимания. Муджахиды окаменели, шейх закаркал. Ни одного слова я, как обычно, не понял. Но по лицам всех было ясно: документ чрезвычайной важности. Когда чтение закончилось, произошло следующее. Один из «арабских афганцев» вышел на помост с толстой стопкой бумаги в руках. Положил стопку у ног Абу Абдаллы. «Афганец» вынул свою бумагу и принялся выкликать муджахидов по именам. Названные подходили, смущенные, кланялись до земли, брали листок и получали благословение от имама. Абу Абдалла легонько касался ладонью их макушек и что-то бормотал себе под нос. Церемония длилась довольно долго, больше часа. Получившие бумагу выглядели предельно счастливыми. Возвращались в строй и впивались в нее глазами. Я вопросительно глянул на Томаса.

— Те, кто умеет читать, подробно объяснят содержание фетвы своим неграмотным братьям. — Кажется, он был немного смущен за «неграмотных братьев», за абсолютное большинство муджахидов.

— А мне можно узнать, о чем речь?

— Конечно. — Томас извлек из бумажника такую же листовку. Крокодиловый, пахучий, новенький бумажник. С золотым тиснением «Tiffany». Поскрипывает. — Вот, слушайте.

Я приготовился внимать очередному шедевру пророческой мысли.