Вилы - Алексей Иванов

Заговорщики побоялись возвращаться к своему отряду. Тем, кто остался на правом берегу Большого Узеня, они через реку прокричали, что связали Емельяна и повезут его в Яицкий городок, что бунт окончен, и они едут сдаваться, кто хочет – нехай догоняет. И многие из отряда потом догнали изменников. Но не все. Не предав друга, исчез в степях Кинзя Арсланов.

Империя не обманет тех, кто обманул Пугачёва. Их не казнят, а лишь сошлют в Прибалтику, и они тихо доживут свой век, кому сколько суждено.

По осенним степям Общего Сырта от Узеня к Яику бывшие мятежники везли обречённого Емельяна Пугачёва. Его не связывали, а держали в плену по-степному, по-казачьи: сажали только на усталых лошадей. На изнурённой лошади никуда не ускачешь, а пешком по степи не ходят.

14 сентября 1774 года на Бударинский форпост въехала толпа бородатых и оборванных казаков. Вместе с ними, точно равен им и свободен, в седле ехал и Емельян. Дозору заговорщики сказали, что Пугачёв ими «пойман и ведётца». А Емельян молча смотрел, как по небу над Яиком улетают на юг вольные птицы.

В Яицком городке Пугачёва допрашивал чиновник секретной комиссии капитан-поручик Савва Маврин. Поначалу он относился к Пугачёву как к выродку, а потом вслушался в слова Пугачёва – и был поражён. Он написал Екатерине донесение, где сказал напрямую, что в бунте виноват вовсе не Пугачёв, а дворяне. Маврин первым увидел в пугачёвщине ту тропку, по которой до конца первым пройдёт Пушкин.

18 сентября в Яицкий городок из Царицына прибыл генерал Суворов, чтобы конвоировать арестованного Пугачёва в Симбирск. Пугачёву надели кандалы и посадили его, словно зверя, в железную клетку. Клетка, качаясь, стояла в телеге, а Суворов подолгу ехал рядом на коне и разговаривал с пленником. Суворов хотел понять, что за буран прокатился по его родине. Конвой Пугачёва состоял из 750 человек: гусар и гренадеров Суворова и казаков Мартемьяна Бородина. У конвоя было пять пушек.

Государыня не хотела поручать борьбу с бунтом знаменитому Суворову: это показало бы, что империя в панике и обращается к последним средствам. Суворов поехал на Волгу, когда бунт уже погибал. Послать Суворова «под занавес» было мудрым решением: Суворов знает, что такое война, и не польстится на дешёвую славу покорителя мужиков. Он будет милостив.

Так и получится. Страну, взрытую мятежом, Суворов будет успокаивать, а не усмирять. Поздней осенью 1774 года он прикатит в Уфу, выдаст себя за собственного адъютанта, чтобы избежать фанфар, и поселится в доме заводчика Демидова. Целый год Суворов будет налаживать дела в Башкирии, а потом поедет на Кубань, отданную турками, и примется сооружать «транжементы» вместо крепостей ушедших «игнат-казаков».

В Симбирске Пугачёв попал к графу Петру Панину, командующему войсками, которые были собраны против мятежников. Граф изволил своей ручкой выдрать вору полбороды. Потом на площади Симбирска Пугачёва заставили каяться перед горожанами. Крепостной живописец нарисовал душераздирающую картину «Пугачёв устрашённый»: на ней к трепещущему и плачущему Пугачу из клубов дыма тянул руки дьявол.

Пугачёвская башня Бутырской тюрьмы

Допрашивал Пугачёва генерал Потёмкин, начальник Секретной комиссии из Казани. Пугачёва секли кнутами, и он под диктовку Потёмкина оговорил немало безвинных людей, особенно раскольников. Павел Потёмкин отказался увидеть в мятеже смысл и расчёт: «Всё производимо было случайно, по остервенению». Предвзятые выводы Потёмкина потом придётся перепроверять московским следователям.

Через три недели по снежному первопутку сани с клеткой Пугачёва поехали из Симбирска в Москву. В Москве Пугачёва сначала посадили на цепь в Монетном дворе на Охотном ряду, затем перевели в недостроенный Бутырский тюремный замок. Здесь его допрашивал сам Степан Шешковский, обер-секретарь Сената. У Шешковского было прозвище «кнутобойца», и государыня предупредила ретивого слугу, что Пугачёв должен дожить до суда: с пытками надо аккуратнее. Екатерина хотела «досконально узнать все кроющиеся плутни». Емельяну приказали, чтобы он «исторически говорил с начала». «Кнутобойца» сел за стол рядом с прикованным к стене Пугачёвым и собственноручно «писал день и ночь злодеев историю». Протоколы донесли слова Емельяна, но никакие «допросные листы» не донесут мёртвую тишину бутырских казематов, которая сменила живой гул Великой Степи.

Тех, кого Пугачёв оболгал под кнутом Потёмкина, доставили на очные ставки в Москву, расспросили и потом освободили с «оправдательным билетом». А вот на очных ставках с Ванькой Чикой и Максимом Шигаевым получилось нехорошо. Емельян, Ванька и Максим бесстыже сваливали вину друг на друга. Казаки врали, что верили, будто Пугачёв царь, а Пугачёв врал, что во всём был игрушкой в лапах у казаков. Что ж: мятежники тоже были не из булата откованы и очень хотели спастись от плахи.

Больше всего следователи боялись, что Емельян Пугачёв окажется наймитом иностранных держав. Дело в том, что в Париже бывший волжский колонист Ламер сообщил священнику русской миссии, будто Пугачёв – житель Очакова, который собирался поднять бунт колонистов и польских конфедератов в Царицыне и Саратове ещё в 1770 году. Якобы агент Пугачёва некий француз Каро вёл тайные переговоры в Италии, Голландии и Франции о военной поддержке бунта из-за рубежа. Эти страхи оказались напрасными. Следствие с облегчением установило, что Емельян не входил в сношения с чужими державами. Следователь заключил о Пугачёве: «Помощи ж и надежды ни на кого он, кроме его сволочи, не имел».

Суд над Пугачёвым начал заседать 31 декабря 1774 года. Это был честный суд, потому что преступлений подсудимого и так хватало на любой приговор. Судьями были 14 сенаторов, 11 вельмож, 6 министров и 4 члена Синода. Пугачёва привозили на заседания в кандалах и ставили перед судьями на колени. Руководил процессом князь Александр Вяземский. Связь с Екатериной была через князя Михаила Волконского.

Конечно, приговор Пугачёву вынесла императрица, и вынесла задолго до суда и даже до окончательного разгрома бунта. Екатерина присылала судьям свои указания, но потом эти письма были тщательно изъяты из всех архивов. Государыня сама боялась суда – суда Истории.

В смертном приговоре Пугачёву никто не сомневался. Екатерина сожалела лишь о том, что эта казнь во мнении Европы уравняет её Россию с Русью Ивана Грозного: «такова честь, которой мы удостоимся вследствие этой выходки преступного мальчишки». Единственным спорным вопросом был способ казни. Судьи решили: четвертовать Пугачёва. «Примеров такому наказанию ещё не было», – оторопело сообщил государыне князь Вяземский.