Фосс - Патрик Уайт

«…Казалось бы, людские добродетели — за исключением личностей обособленных, свободных от греха, безумцев или невежд — мифичны. Значит, и ты, мой дорогой, тоже миф?..»

Молодая женщина, чьи одеревенелые веки в невыносимо ярком утреннем свете стали красными и прозрачными, начала царапать бумагу пером, расчерчивая ее быстрыми взмахами.

«О, Господи, — подумала она, — оказывается, вера у меня есть, пусть и не всегда!»

Во рту набухали куски молитв. Лора судорожно металась по своей опрятной комнате, которая в красном свете выглядела жутко. Она рвала плотную писчую бумагу или пыталась порвать, потому что качества та была превосходного — дядюшка заботился об этом лично. В конце концов, Лора ее просто смяла. Дыхание рвалось из горла хрипами.

К счастью, вскоре она упала на кровать и забылась сном, в котором к ней вернулась красота, так редко проявлявшаяся на публике, так мало знакомая посторонним.

* * *

В самом непродолжительном времени Белла Боннер вышла замуж за Тома Рэдклифа, в церкви Сент-Джеймс, в ветреный день. Миссис Боннер раздулась от гордости за столь удачный брак, а недоверчивый отец, казалось, весь усох, ведя дочь к алтарю. Почти никто не задумывался о том, что чувствовала Белла, ведь разве невеста не была символом всех их чаяний? Вполне вероятно, что сама Белла не столько чувствовала, сколько трепетала внутри дрожащего белого кокона, из которого выйдет уже женщиной. Ее обычное человеческое лицо скрылось за вуалью тайного, покорного восторга. Для Лоры Тревельян, подружки невесты, так отличавшейся от других, не осталось ни малейшей возможности достучаться до своей кузины. Она бы негодовала и страшилась, что их прежняя близость ушла безвозвратно, если бы и сама временно не превратилась вместе с прочими в бездвижное насекомое.

Атлас вздыхал, пастилки потихоньку таяли во рту, звуки надушенного органа неторопливо плыли в мелодичных цветочных зарослях.

И вдруг грянули колокола.

Все признавали, что свадьба Беллы Боннер стала самой прелестной и изысканной за всю историю колонии. Разумеется, после церемонии, на ступенях церкви, произошел бурный всплеск чувств и цветов: ветер взметнул фату, волосы и шали, молодых осыпали рисом, кареты столкнулись, перегруженные и возбужденные лошади обильно облегчились посреди улицы. Еще случился скандальный эпизод с розовой атласной туфелькой, которую пылкий молодой унтер-офицер, троюродный кузен Чэтти Уилсон, унес, как передавали шепотом, из гримерки итальянской певицы. Многие женщины краснели оттого, что узнали, другие плакали, словно недавно приняли участие в театральной постановке трагедии, кое-кто осуждал невесту за букет из цветов груши, мягко говоря, весьма эксцентричный.

Стоя на ступенях церкви, на сильном ветру, Лора Тревельян смотрела на свою кузину, рассеянно державшую в руках сноп черных палок, с которых так и рвались цветочки, норовившие унести с собой нежный, белый, незримый миф о счастье…

Хотя прошедшая зима оказалась необычайно дождливой почти везде, разумеется, хуже всего пришлось тем местам, где была вынуждена встать лагерем экспедиция Иоганна Ульриха Фосса, ведь люди всегда уверены, что бесчинства природы происходят исключительно ради их личного неудобства. Пережившие испытание убеждают себя, что все время знали о существовании некоего высшего замысла, будь то благодаря интуиции или здравому смыслу; впрочем, вероятно, подобное справедливо лишь для самых мудрых и самых невинных.

Теперь, когда зима сменилась весной, члены экспедиции начали выползать из пещеры и безучастно наблюдать, как серая вода превращается в желтую липкую грязь. Они больше не считали свои грехи причиной всех невзгод. Несмотря на физическую слабость и отвратительный запах, человеческое достоинство возвращалось к ним не по дням, а по часам. Слабые глаза их вполне выдерживали крепнущее солнце. Просохшие участки земли уже зазеленели, предвещая хороший сезон. Поэтому люди разминали мышцы и тешились надеждой, что выживанием обязаны исключительно себе самим, и земля источает милости исключительно ради их пользы, более того, они даже уверились, что ее дары — это плод их страданий, пока в один прекрасный день маленькая серая птичка не застучала клювом по ветке дерева возле входа в пещеру, бросив тень сомнения на их возродившуюся было уверенность.

Очевидно, бесстрашная птаха не могла постичь, что к людям следует относиться с почтением, даже когда Тернер ее пристрелил.

Пэлфримен принялся упрекать удачливого охотника, на что тот жизнерадостно ответил:

— Какая разница? Не я, так кто другой.

Солнце грянуло золотом, и в его теплых лучах Тернер запамятовал, какой серой вшой он был на протяжении долгих недель в затхлой пещере. Он прочистил горло и добавил:

— И вам, ученым джентльменам, следует знать, что птица — всего лишь птица.

Его почти рудиментарные глаза сверкали. Никогда прежде ему не доводилось чувствовать себя равным всем людям.

Пэлфримен крайне огорчился.

— Бедняжка… — сказал он, коснувшись мертвой птицы носком сапога.

— Только не говорите, что не убили ни одной птицы! — вскричал Тернер. Сочувствие к другому существу заставило его почуять слабость. Пожалуй, теперь он стал на голову выше джентльмена.

— Насколько мне известно, я убивал много, — ответил Пэлфримен, — и вполне могу быть повинен в смертях, о которых даже не догадываюсь.

Он говорил так, словно отказывается от участия в экспедиции.

Тернер разозлился. Он пнул мертвую птицу, и та кувырком полетела в грязь. Сам же он сполз со скалы в поисках новой жертвы, однако ему помешала разлившаяся повсюду вода.

Пэлфримен пожалел, что не может заняться каким-нибудь легким физическим трудом и в нем обрести смысл. В иные моменты человек чересчур порядочный, чтобы искать прибежища в старой доброй иллюзии собственной значимости, мучительно корчится меж плоским небом и плоской землей, и молитва — не более чем колебание его мягкого неба.

В промежуток времени между наводнением и засухой благодаря какой-то оптической иллюзии земля действительно казалась плоской, особенно рано утром, когда глава экспедиции, мистер Фосс, выходил проверить почву. Он закатывал брюки до середины голени, надевал бушлат, потому что в такую рань было еще довольно холодно, и бродил по грязи, пока не увязнет. Затем он тряс поочередно ногами, чтобы сбросить налипшие «носки». При иных обстоятельствах немец выглядел бы весьма комично в глазах наблюдателей, собравшихся на галечной площадке перед пещерой. Теперь же они не решались смеяться, ибо страшились звуков, которые могли исторгнуть их уста. И разговаривали они уже не так свободно, как прежде. Слова больше им не принадлежали и норовили вырваться наружу — красноречивые, истинные, обнаженные.

Пройдясь немного, глава экспедиции видел, что дальше двигаться бесполезно, и неподвижно стоял на ходулях ног, отражаясь в грязной воде или водянистой грязи. Значит, я должен вернуться к этим людям, понимал он, и мысль эта была невыносима. Ничто не могло быть ужаснее того факта, что они — люди.