Метро 2035 - Дмитрий Глуховский

– А меня убирать – какая причина?!

– А если ты шпион?! Диверсант?! Щит пытался сломать! Вдруг ты против нас играешь?! Втерся! Он сказал, если ты попробуешь сорвать мирный договор… Поставку под угрозу… Значит…

– Чей шпион?! Чей диверсант?!

– Америки. Вышел с ними на связь со своей высотки и…

– И что?! И помогаю им ракеты навести опять?! По своим?! По жене, по отчиму?! По тебе, мудиле?! Тебя продали, меня продали, и наших всех продали, души их, всем списком! Вот что. Понял?!

– Они собой пожертвовали, и все. А красные… Так нужно. Трудно, но нужно. Сейчас время объединяться, Артем. Хоть бы и с красными. Есть другой враг. Настоящий. Трудно забыть пацанов. Я знаю. Старик сам не может их забыть. Ты же видел. Видел, он с ними пьет каждый день.

– Он не с ними пьет. Он просто бухает! Бухает, потому что был герой, а стал колобок! Ни ручек, бля, ни ножек! А если он реально думает, что война с Западом не кончилась…

– Она не кончилась! – заорал Летяга. – Как ты не видишь-то?!

– Доказательства есть какие-нибудь?! Этот Бессолов?! Он как вам доказал, что война?! Тебе мозги промыли! Как он вас всех за яйца-то так крепко взял?!

– Это тебе мозги промыли! Они всегда! Они изо всех щелей! Они нас стереть с лица земли!

– Сука! – Артем вскочил на здоровую ногу. – Ничего не докажешь! Никому ничего не докажешь!

– А ты-то мне что доказал?! Если не враги – тогда – какой смысл?!

– Какой?!

– Да!

– Не знаю!

– Ну и отвали от меня тогда!

Артем подумал. Кивнул. Поковылял прочь.

– Куда? – вслед ему крикнул Летяга.

– Ты прав, – не оборачиваясь, ответил себе Артем. – Ты прав. Должен быть смысл. Просто мы не понимаем его пока. И старик твой не понимает. И Свинолуп знает вряд ли. Хорошо, есть, у кого спросить.

– Погоди! Артем! Артем!

Летяга нагнал его уже у Лубянской площади. Отдал свой противогаз.

– Возьми. Я так доберусь.

Артем не стал спорить. Поплевал маске в глаза, примерил. Прогундосил Летяге:

– Спасибо. Сейчас никак раньше времени сдохнуть нельзя.

От Лубянки потащился, хромый, вниз. Мимо Большого театра, с которого запряженная повозка в пропасть сорвалась, мимо бесслезных фонтанов, мимо гостиниц для с того света гостей, мимо собачьих улиц, парламента немого, и прикинувшегося дохлым Кремля с угасшими звездами, и стенами ни от кого; где-то тут.

Остановился. Было темно.

Как он это сделал? Где стоял?

Сочилась кровь из дважды простреленного левого плеча, как будто бесконечно ее в Артеме было, а ему тяжело становилось без нее. Слабо. Но он все искал, искал; вспоминал. Побрел в одну сторону, потом в другую.

От немощной луны мало толку было. Черное на черном она не могла увидеть, и Артему не помогала. Он опустился на карачки, пополз, шаря рукой по шершавому асфальту. Один раз выудил ботинок, другой – дверную ручку, почему-то брошенную посреди мостовой.

Подошли Леха с Летягой.

– Чего ищешь-то?

– Ответ, – пошутил Артем и сам хрипло посмеялся себе в резиновые уши.

И нашлось.

Он сам Артему подмигнул лунным светом из приотшторенных облаков.

На черно-сером асфальте лежал черно-серый револьвер. Свинолупов расстрельный наган. Взял его в руку. Тяжелое, тугое, злое оружие. Артему сейчас именно оно было нужно. За ним он сюда и шел. Ничего без него тут, оказывается, нельзя было понять.

Вот именно этот вороненый ствол нужно было в глотку Бессолову запихнуть. Пускай через него дышит – и объясняет Артему, зачем людям в метро сидеть.

– Все? – спросил у него Леха.

– Какое все! – поглядел на него Артем. – Теперь в бордель!

На Трубную его внесли.

Летяга на закорках втащил. Поверху нес, в метро боялись спуститься.

Артем уже ржавым кашлял. Пока он болтал ногами у Летяги на спине, все убеждал дать ему самому пойти. А как только становился на ноги, сразу падал на колени. Кончался завод. Останавливался ключ в спине.

Но когда пришли на Цветной, какая-то пружинка в груди перещелкнула и решила еще пожужжать. Артем разогнал рукой красную хмарь перед глазами, распрямился. Сам чувствовал: много сделать он не успеет. Надо сделать одно, но важное. Нащупал наганную рукоять: так? Наган соглашался.

– К Саше отведи меня. Слышь, Леха? Помнишь, где?

– Ага. Къасивой смеъти хочешь! На теъочке окоъеть? Не, сначаъа айда дыъки заштопывать!

Ну ладно. Если только дырки.

На Цветном творилось странное.

Станция была забита беглыми фашистами. Потерянными, жалкими, побитыми. Железнодорожная фашистская форма, промоченная и теперь высыхающая, садилась и малела им, как будто ее шили для детских игр или спектаклей, а взрослые напялили на себя и стали в ней все делать всерьез. Лица их были исцарапаны и извожены в грязи, подкованные ботинки рассохлись.

– Что? Что съучиъось? – допрашивал Леха знакомых шлюх.

– Рейх затопило весь. Пушкинская рухнула. Таджики расширяли криво. Рухнула, а потом и соседние. Затопило.

– Таджики криво… – криво улыбнулся Артем. – Таджики во всем виноваты. Суки какие.

– Все разбежались. С Тверской – на Маяковскую. С Чеховской – сюда люди пришли.

– А война что?

– Мы не знаем. Никто ничего не знает.

Поделом вам, думал Артем. Может, Господь и вправду слушает, принимает жалобы. Кто-то, может, та женщина из тачки, успела богу наябедать перед тем, как у нее голова от арматуры лопнула. Господь посчитал на костяных счётах, сколько в Рейхе грешников, а сколько праведников, и постановил Рейх закрыть и опечатать. Только зачем и открывал?

А Гомер что?

– Старик не знаете, спасся? С Чеховской? – приставал Артем к железнодорожникам. – Гомер?

От него шарахались.

Взяли его к врачихе: та среди укусов от колючих плеток нашла кровоточащие язвы, лучами, как шилом, в коже проделанные. Сказала: недолго. Переливание нужно срочное, но доктору по дурным болезням переливать нечем и нечего. Пулю выковыряла, ругаясь на Артема, перебродившей бодягой залила дыры, проложила мятой тряпкой, чтобы из застеганной кожи туда капало. Дала просроченного анальгина. От него похорошело. Вот где Савелий его брал.

– Мы что теперь? – спросил Летяга. – Надо нормального врача найти тебе. Не эту пизду ивановну. Юшки тебе твоей обратно плесну. С процентом.

– Не. Я к блядям, – сказал Артем, едва анальгин подул ему на раны. – Потом рассчитаемся.