Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг

слишком промедлят с изъявлением ему своего почтения. К счастью, новый пока не имеет никаких амбиций, поэтому оставляет всем время выбрать сторону»{540}.

Екатерина беспечно игнорировала недоумение своих придворных и слуг, сохраняя «наилучшее настроение в мире, будучи постоянно счастливой, довольной и занятой лишь праздниками и развлечениями»{541}. Другой человек так отразил развитие событий: «Нет сомнения, что граф Панин извлек из обстоятельств пользу, поскольку избавился от соперника, и что он старается продлить охлаждение своей государыни к прежнему фавориту, дабы все ее доверие принадлежало ему одному»{542}.

На пути к Петербургу Григория Орлова перехватил курьер от императрицы с приказом направиться прямиком в свое имение в Гатчине. Предлогом стало то, что после пребывания в зараженных оспой южных районах ему следует провести некоторое время в карантине. Григорий подчинился приказу. Но вот что удивило придворных: хотя Орлова не пустили в Санкт-Петербург, с ним вовсе не обращались так, будто он впал в немилость. Наоборот — ему «посылали провизию из дворца, ему служили [в Гатчине] офицеры и ливрейные лакеи двора — все как раньше»{543}. Начались переговоры между императрицей и ее прежним любовником — в основном через старшего брата Григория, графа Ивана Орлова. Оба теперь были неверны друг другу. Императрица не хотела унижать Григория и предпочла, чтобы он сохранил свой ранг и все свои почести. Стороны пришли к согласию относительно его будущего положения при дворе, пребывания на службе в мирное и военное время — и, косвенно, о природе его будущих отношений с Екатериной. Похоже, первоначальным намерением императрицы было убрать Орлова со всех официальных постов в обмен на щедрую пенсию и другие вознаграждения. Но Григорий отказался. Послания шли и шли туда и обратно. Граф Солмс считал, что переговоры с Орловым велись «не как с частным лицом, а как с равным»{544}. Тем не менее, Григорий оставался в Гатчине, где «как говорят, ел и пил все самое лучшее и был вполне доволен собой. Генерал Бауэр, приехавший с ним из армии, и другие люди из прежнего окружения составляли ему компанию, а время от времени его навещали знакомцы из города»{545}.

20 сентября 1772 года великому князю Павлу исполнилось восемнадцать лет. В вихре интриг вокруг Орлова и Васильчикова день рождения прошел совсем незаметно. Как заметил Роберт Ганнинг:

«Некоторые ждали этого дня, и мне казалось, будто Его императорское высочество сам не свой от надежд — что ему позволят хоть какую-то независимость, что к совершеннолетию будет образован его личный штат. Но все оказалось не так. Его воспитатель имеет ту же полноту власти, что и раньше. В знаменательный день великий князь не получил никаких поощрений; никто не сделался ему обязан своим продвижением, даже в самой малой степени»{546}.

Тем не менее восемнадцать лет — возраст совершеннолетия для немецких принцев, и потому Екатерина передала Павлу управление его наследными имениями в Голштинии. Она отметила это событие, произнеся речь об обязанностях государей и необходимости править справедливо и мягко. Единственными присутствующими на этой церемонии, кроме Екатерины и Павла, были граф Панин и Каспар фон Залдерн. Однако удовлетворение, которое Павел мог бы испытать от этого события, было коротким, так как осенью 1773 года Екатерина наконец совершила передачу Голштин-Готторпского герцогства Дании (что стало бы проклятием для ее бывшего мужа) в обмен на герцогства Ольденбург и Делмен-хорст, которые ушли к средней ветви Голштинского семейства. Таким образом, Павел оказался лишен власти где бы то ни было вне России. Екатерина согласилась на договор по обмену в 1767 году, но ей пришлось ждать совершеннолетия Павла, дабы он мог быть ратифицирован. Павел не имел никакого права выбора.

На следующий день после дня рождения Павла граф Солмс сообщил Фридриху Великому, что «граф Орлов настойчиво отказывается принять условия своего бесчестья, и императрица все еще не может заставить себя сказать ему, что он обязан делать»{547}. При дворе, в среде антиорловской фракции, появились страхи, что если Екатерина встретится с бывшим любовником снова, он сможет уговорить ее взять его обратно — но, как полагал Солмс, «граф Панин, который слишком многим бы рисковал в случае возврата, без сомнения, предпринял необходимые меры, чтобы быть уверенным: события со столь гибельными последствиями не произойдет»{548}. Результатом всего этого стало то, что дела продвигались еще медленнее, чем обычно. Граф Панин всецело предался попыткам укрепить собственную позицию, и даже Екатерина выказывала меньшее рвение к работе, чем обычно. Точкой преткновения стал отказ Григория решить, какие из своих должностей он хочет сохранить и от каких отказаться. Похоже, он не собирался добровольно отказываться ни от одного из своих официальных постов и хотел, чтобы решение приняла Екатерина — ибо знал, что она не сможет заставить себя уволить его.

Выбор нового фаворита не улучшил международной репутации Екатерины. Роберт Ганнинг сообщал двору в Сент-Джеймсе:

«Преемник [Орлова] — вероятно, самое значительное мгновение слабости и величайшее пятно на образе Ее императорского Величества. Он роняет всеобщее высокое мнение о ней, существовавшее давно и в основном заслуженное. Когда я впервые узнал о ее решении, причем узнал вскоре после того, как оно осуществилось, я едва мог поверить: ни сам мужчина, ни его способности не давали ни малейшего повода для такого поворота событий»{549}.

Ганнинг скоро догадался, что рука, дергающая за невидимые нити, принадлежит графу Панину, хотя ситуация и складывалась слишком сложно, чтобы понять ее до конца.

«В то время его намерения заключались не в том, чтобы вывести вперед [Васильчикова], а в свержении Орловых, и ситуация была слишком удобной, чтобы ею не воспользоваться. Мистер Панин схватился за подвернувшийся шанс, разгласив несколько жареных фактов из чужой личной жизни и приняв участие в серии интрижек, недостойных мужчины и — тем более — министра великой империи. Опрометчивость графа Орлова, прервавшего переговоры, чтобы, если возможно, своим возвращением предотвратить грозящую ему опасность, дала графу Панину и императрице предлог отстранить его. Говорят, что императрица уже выказывала некоторое раскаяние,