Проситель - Юрий Козлов

Кем?

Мехмед не сомневался, что как только кто-нибудь из этих людей попытается соблюсти внутри принятого решения свой собственный интерес, он будет немедленно, выражаясь библейским языком, «изблеван» из уст не только этого самого решения, но и из уст (если у нее, конечно, имеются уста) самой физической жизни.

Мехмед знал, что не сможет переступить через эту ступеньку, ибо кто-то должен был ответить за роняющего над его горлом хрустальную слюну рыжего пса, за смытый волнами полупроточного водохранилища народ, к которому Мехмед истинный гражданин мира — мог себя не причислять, но почему-то причислял. И чем старше становился, то есть чем меньше ему оставалось жить, тем сильнее причислял.

…Ветер вдруг стих, листья полетели сквозь прозрачный осенний воздух медленно, как сквозь невидимое масло. Мехмед подумал, что только идиот мог поставить поселок для богатых в близости — пусть даже относительной — от шоссе. Во-первых, копоть. Во-вторых, шум. Днем его заглушал ветер, однако ночью, когда Мехмед выходил, набросив на плечи плед, со стаканом красного вина на открытую веранду под звезды, его раздражал не только дальний шум моторов, но и мутное желтое свечение автомобильных фар над автострадой, напоминавшее тянущиеся к бессмертному небу осьминожьи щупальца.

Что-то не так было (причем на протяжении всей жизни Мехмеда, независимо от его нового гражданства) в России.

Зачем, к примеру, было в сороковых уничтожать несчастных турок-лахетинцев? Почему на исходе девяностых скромный в общем-то кирпичный коттедж в Подмосковье вблизи автострады обходился Мехмеду как если бы в Нью-Йорке или в Мюнхене он снимал целый этаж в отеле?

Почему-то сама мысль о многорядном этом шоссе, по которому день и ночь несутся машины, была неприятна Мехмеду. Недавно, гуляя по окрестностям, Мехмед приблизился к обнесенному высоким бетонным бордюром шоссе и долго стоял, не решаясь перепрыгнуть через бордюр, перейти на другую сторону. Шоссе, с одной стороны, как бы ограничивало, урезало его среду обитания, с другой же открывало (вздумай Мехмед туда отправиться) новые опасные пределы, которые невозможно оперативно (машины катились по шоссе лавиной) покинуть. Грубо говоря, шоссе было некоей разделительной линией, границей, и Мехмед не знал, надо или нет ему ее обязательно пересекать.

Странным образом пересечение (непересечение) шоссе увязалось в его сознании с мыслями о металлургическом заводе на Урале, о Зое, о «сыне ястреба», вообще о жизни и смерти. Шоссе, вздумай Мехмед его пересечь, как бы подвигало его к принятию решения, но в то же время (Мехмед это ощущал почти физически) другого плана решение — относительно жизни и смерти самого Мехмеда — тоже как бы принималось автоматически, и у Мехмеда не было ни малейших причин сомневаться в существе этого решения. Он давно понял, что внезапных, немотивированных смертей не бывает. То есть они, конечно, случаются, но только не с людьми, вступающими на путь собственного, конкурирующего с Божьим промысла.

Мехмед буквально читал написанное в холодном осеннем воздухе летящими листьями предупреждение. Схожие чувства он, случалось, испытывал в сухих саваннах Кении, в горах Чили, в верховьях Енисея — везде, где ему приходилось заниматься судьбой (переводить в собственность консорциума) различных металлургических предприятий, потому что везде — в благословенной (в смысле климата) Кении, в горах Чили, в верховьях Енисея — обнаруживались достаточно могущественные — естественно, по местным понятиям — люди, которые не хотели по доброй воле (за деньги) уступать эти предприятия.

У Мехмеда всегда была охрана — в верховьях Енисея, к примеру, он перемещался исключительно внутри бронежилетного круга вооруженных автоматами и помповыми ружьями телохранителей, — но он всегда знал, что если один человек очень захочет убить другого человека, ничто не помешает ему сделать это. Мехмед, где бы ни находился, всегда просил ему показать (желательно живьем, но на худой конец довольствовался и фотографией) предположительно могущего его убить человека.

В Красноярске таковым оказался длинный, с руками как плети молодой парень, в прошлом сиделец за вооруженный грабеж, обнаруживший первичный талант к финансовым операциям. Войдя в доверие к паханам, он вложил «общак» в акции крупнейшего в СССР сибирского алюминиевого завода и довольно быстро, к восторгу паханов, «наварил» несколько десятков миллионов долларов на разнице внутренних российских и мировых цен. Однако когда цены не просто выровнялись, но еще и российские убежали вперед, парень сник — ему пришлось «гасить» обещанные проценты с помощью продажи «коренных» акций.

Что-то неприятное, отталкивающее присутствовало в его длинной сутулой фигуре, какая-то в ней угадывалась нетипичная для обычного человека физическая сила. Глядя из окна на садящегося (преломляющего узкую спину, как спичку) в черный (как ночь) джип парня, Мехмед констатировал, что тот относится к людям с так называемыми «длинными мышцами». Внешность данных людей весьма обманчива. В драке один сутулый, нескладный, с «длинными мышцами» легко мог выстоять против троих с обычными, даже и тренированными, мышцами.

Мехмед сразу понял, что теряющий контроль над заводом парень в принципе не должен его убить. Он терял завод отчасти в силу объективных обстоятельств, отчасти по собственной вине: решил, что разница цен будет существовать вечно, пообещал паханам высокие проценты. Лично его Мехмед не обманул, не оскорбил, не обидел. За время, что парень терся в бизнесе, он должен был уяснить, что на месте Мехмеда мог оказаться кто угодно. И неизбежно окажется — в случае если он убьет Мехмеда. Причем постарается не повторить ошибку предшественника. А как можно ее не повторить? Только сыграв на опережение.

Что-то, однако, беспокоило Мехмеда, не позволяло ему расслабиться, если не отпустить, то хотя бы сократить охрану. Как ни странно, не позволяли Мехмеду сделать это… украшавшие лицо парня не бакенбарды, нет, но поразительно длинные, в высшей степени неприличные, лоснящиеся какие-то полупейсы-полубакенбарды. Вызывающие эти «баки» свидетельствовали о некоей опасной капризности их обладателя, куражливой готовности переступать через общепринятые правила. Человек, «косящий» то ли под Пушкина, то ли под раввина, теоретически мог взять да убить по неясному позыву души, не просчитав вариантов, не озаботившись последствиями. Что не мог, точнее, не должен — за это было девяносто процентов. Что мог — десять. Мехмед до самого своего отбытия из Красноярска постоянно имел в виду опасные десять процентов.

Но что получилось (а там получилось) в Сибири, решительно не получилось совсем недавно в Кении, где владельцем нужного Мехмеду пакета акций оказался… шаман одного из племен, населяющих предгорья Килиманджаро. Он владел ими через подставных лиц, и все эти (черные и плоские, как китайские лаковые тарелки) «лица» после определенных мероприятий Мехмеда в Найроби (столице Кении) уже «парились» в местной тюрьме за разного рода правонарушения (неуплату налогов и сожительство с несовершеннолетними), где им каждый день популярно объясняли, что единственное, что может облегчить их участь, — это немедленная продажа принадлежащих им акций металлургического завода. Они, однако, поддавались уговорам трудно, точнее, совсем не поддавались. Нечего и говорить, что общественное мнение было на их стороне. Африканцы не вполне представляли себе, что такое налоги и почему их надо платить; что касается сожительства с несовершеннолетними, то в этих местах незамужняя двенадцатилетняя девочка считалась старухой. Мехмед пригласил шамана к себе в отель, приготовил ему толстый конверт, но тот не соизволил прийти.