Большая телега - Макс Фрай

Придурок, ласково сказал я себе, пряча блокнот в рюкзак. Седина в бороду, а бес — нет чтобы в ребро, как положено, все больше в лобные доли норовит. Медом ему там намазано. Причем я даже догадываюсь, каким именно. Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей…[56]

…И вот хотя бы поэтому тебе следует пожрать, вмешался голос моего разума.

Я далеко не всегда бываю с ним согласен, но сейчас он показал себя с наилучшей стороны.

Не знаю, за каким хреном ты сюда притащился, вкрадчиво продолжил голос разума. Но если уж приехал на курорт, ступай на пляж. Там наверняка полно ресторанов — не факт, что приличных, зато с видом на море, по поводу отсутствия которого в радиусе нескольких сотен километров от дома ты так проникновенно ныл чуть ли не с Рождества.

У меня снова не нашлось возражений.

Городок, освещенный немилосердными лучами полуденного солнца, расплавленный ими до желейной дрожи, пропитанный густым ароматом когда-то зеленой, а теперь прожаренной до золотистой корочки листвы, вовсе не был похож на курортный рай. Где-то здесь, совсем рядом, должно было быть море, я знал это не только теоретически, а видел его из окна электрички, которая почти всю дорогу ползла вдоль берега и только в самый последний момент свернула к вокзалу, так что я даже понимал, в каком направлении нужно идти. Но сейчас, плутая в давно неметенном лабиринте пустынных улиц, среди ослепительно белых и тускло-голубых стен домов, половина которых была наглухо заколочена, а другая наспех украшена вывешенным на просушку пестрым бельем, я почти не верил в существование моря — не только поблизости, а вообще хоть где-нибудь.

Чивитанова не имела ни единого шанса мне понравиться, здесь не было ни красивых зданий, ни благоуханных садов, ни гор на горизонте, ни загорелых темпераментных аборигенов, ни даже обычной курортной публики, пестрой, расслабленной, разноголосой. Это раскаленное, безлюдное, запечатанное вязким сургучом безветренного полудня нагромождение ветхих двухэтажных домов и щербатых мостовых было начисто лишено обаяния, каким, как мне до сих пор казалось, обладает даже самое убогое и замызганное человеческое поселение, если оно стоит на морском берегу.

Прибавить к этому залитые едким потом глаза, взмокшую под рюкзаком спину, рот, пересохший до такой степени, что даже мысль о грядущем перекуре вызывала отвращение, и мы получим безупречно несчастного, жестоко обманутого в ожиданиях туриста, которому самое время вернуться на вокзал и уехать из этого унылого чистилища первой же электричкой, все равно куда. Однако настроение мое, напротив, улучшалось с каждым шагом, без каких-либо внешних причин и внутренних усилий; в итоге я почувствовал себя совершенно счастливым, еще не добравшись до вожделенного моря, даже не ощутив его свежий аромат, так толком и не поверив в его существование. Черт его знает почему.

Ног под собой не чуя от зноя и усталости, я вдруг вышел на неожиданно широкую улицу, пересек пустынную проезжую часть и оказался прямо перед входом в ресторан. Слева от меня тоже был вход в ресторан, и справа, да не один — десятки совершенно одинаковых, устланных дешевыми зелеными коврами проходов в прибрежные забегаловки, крепостной стеной вставшие на границе между городом и пляжами. Это были самые гостеприимные в мире крепости, построенные исключительно ради удобства и удовольствия грядущих захватчиков; их воздвигали в надежде на скорую капитуляцию, бесчисленные ворота были распахнуты настежь, а одуревшие от жары и безделья официанты призывно махали руками: сюда, сюда!

Нет занятия более бессмысленного, чем вдумчиво выбирать одну из абсолютно одинаковых с виду террас; тем не менее я какое-то время бродил туда-обратно, а потом наконец преисполнился решимости и свернул туда, где было занято больше половины столиков. Не то чтобы я так уж жаждал общества, просто решил, что у этих людей, в отличие от меня, было время выяснить, какой из ресторанов-близнецов лучше прочих.

Я занял место на границе между светом и тенью, почти у самого выхода на пляж, сознательно пожертвовав относительно прохладным полумраком ради восхитительного вида на тусклое золото влажного песка и сияющую бирюзу моря, запаха которого я, впрочем, по-прежнему не ощущал, настолько неподвижен был воздух.

Народу на пляже, к моему удивлению, оказалось довольно много. После скитаний по безлюдному городу я был уверен, что и пляжи Чивитановы совершенно пустынны. Не сообразил, что именно тут и отсиживается в ожидании ночной прохлады все городское население, кроме нескольких сотен бедолаг, до сих пор не уволенных с работы несмотря на экономический кризис, о котором так громко твердили телевизоры моих соседей из-за тонких панельных стен.

Я заказал литровую бутылку минеральной воды и двойной эспрессо; минуту спустя воды в бутылке осталось меньше половины, а еще через несколько секунд с эспрессо тоже было покончено, и я, подивившись собственной алчности, потребовал добавки. О нормальной человеческой еде пока даже думать не хотелось, но мысли о большой порции мороженого уже вызывали определенный интерес. Очень кстати: я планировал попросить разрешения оставить где-нибудь в подсобном помещении рюкзак, чтобы спокойно окунуться в море, не опасаясь утраты всего движимого имущества одновременно, и мне казалось — чем больше я перед этим успею заказать, тем успешней пройдут переговоры. Люди, за редким исключением, корыстны, и это далеко не всегда плохо — хотя бы потому, что предельно упрощает коммуникацию.

Вторую порцию эспрессо я пил медленно, растягивая удовольствие, курил, глазел по сторонам — какова она, курортная жизнь, частью которой я вот-вот стану?

Поначалу открывшаяся мне панорама курортной жизни почти не отличалась от небытия. Пляжники неподвижно лежали на песке, а те, кто забрался в море, флегматично покачивались на волнах, как разноцветные сухие листья, принесенные течением из неведомых краев. Посетители ресторана, разморенные жарой, едой и вином, развалились в плетеных креслах; молчание, слегка приправленное музыкой, настолько тихой, что я никак не мог разобрать мелодию, изредка нарушалось звяканьем соприкоснувшихся с тарелкой приборов да бульканьем жидкости, переливающейся из бутылки в стакан.

И всего двух женщин оказалось достаточно, чтобы разрушить эту дремотную идиллию. Они переступили порог, и мир изменился, сонное царство встрепенулось, как от поцелуя принца; только это был не румяный сказочный статист на белом коне, а старый, опытный, битый жизнью Принц Хаоса. Цокот их каблуков звучал как выстрелы неприятельских орудий, а резкий запах парфюмерии с успехом заменял слезоточивый газ. Впереди шествовала обладательница ярко-розового сарафана и тугих, отбеленных до мертвенной желтизны, залитых лаком локонов, слишком пышная, чтобы пройти между столами, не задевая их бедрами, и слишком много повидавшая на своем веку, чтобы смущаться из-за таких пустяков. Вторую женщину, одетую менее ярко, я толком не разглядел, но был уверен, она примерно такая же, с кем еще и дружить большим, шумным, потрепанным жизнью теткам, как не со своими точными копиями.