Дорога в Рим - Бен Кейн

В детстве он мечтал стать вторым Спартаком, поднять восстание против Республики и освободить бесчисленные толпы рабов, на чьем бесплатном труде зиждилось все государство. Возвращение в Италию уничтожило эту мысль в зародыше: Ромул прекрасно видел, что мечте не дано сбыться. Рабство составляло саму основу Римской республики, а против восставших выдвинутся не рекрутированные войска, с которыми воевал Спартак, а боевые легионы Цезаря, которые растопчут пеструю толпу необученных рабов в мгновение ока.

Отказ от давней мечты Ромул воспринимал почти как измену и, чтобы унять беспокойные мысли, постоянно напоминал себе о том, что не ему брать на себя заботу о всех римских рабах. Во-первых, уже действует государственное нововведение, за которое Ромул особенно был признателен Цезарю: теперь не меньше трети рабочих на любой южноиталийской латифундии должны составлять римские граждане. Это не только позволит свободным римлянам прокормиться, но и сократит нужду в рабском труде. А во-вторых — не Ромул виновен в тяжкой доле рабов. Он им ничего не должен. За исключением тех, кого знал по прежним временам: ради них юноша был готов перевернуть мир.

Неудивительно, что при мысли о тех, кому нужно помочь, первым всплывало имя Бренна. О нем Ромулу регулярно напоминали то слоны помпеянцев в битве при Тапсе, то его собственный бой с одним из них, то строй слонов на последнем триумфе Цезаря, то изображение на мозаике в доме Брута. Ромул постоянно задавался вопросом: не выжил ли галл в том сражении? Слухи о том, что Цезарь собирается в парфянский поход, необычайно взбудоражили юношу: он день и ночь мечтал вновь попасть в те земли, где сражался и был пленен. Италия не оправдала его надежд. И это тоже осложняло нынешнюю жизнь Ромула. Вновь идти на арену он не собирался, а поместье с его полями и виноградниками быстро ему прискучило: в Ромуле не было того пристрастия к сельской жизни, которое делало Сабина таким прилежным хозяином. Разговоры с Тарквинием не спасали: во взгляде гаруспика Ромул неизменно читал такую же мечту о восточных землях. В Риме юношу держала лишь Фабиола.

Тарквиний, сам не зная почему, опасался резких перемен и пока осторожно выжидал.

К отчаянию Ромула, слухи о парфянском походе на время затихли — в Риме говорили лишь о войне в Испании, куда Цезарь отправился подавлять восстание против тамошнего правителя Кассия Лонгина: два сына Помпея внезапно подняли на римлян местных жителей, когда-то помогавших их отцу, и собрали немалую армию, которая теперь и противостояла Цезарю.

Однако Ромул чутко следил за новостями и общался со всеми ветеранами, каких знал. Дерзкий план Цезаря отомстить парфянам за поражение Красса стал для него еще одной причиной не участвовать в заговоре Фабиолы. Если Цезаря убьют, парфянский поход не состоится, а значит, узнать о судьбе Бренна будет неоткуда. Мучимый совестью, Ромул то и дело возвращался мыслями к Фабиоле. Может, ее планы изменились?

Пробормотав проклятие, юноша свернул с перекрестка и зашагал прочь от Лупанария. Столько лет, странствуя вдали от дома, мечтать о счастливом исходе — радостной встрече с сестрой!

И натыкаться лишь на преграды, которые судьба с такой щедростью расставляет на пути.

* * *

Весну сменило раннее лето, и до Рима долетела весть о блестящей победе Цезаря при Мунде. В отчаянной битве, когда легионы дрались против превосходящих сил врага, да еще наступая вверх по склону холма, Цезарь вновь вышел победителем. Рассказывали, что в разгаре боя легионеры едва выдерживали неприятельский натиск, строй грозил дрогнуть, и тогда Цезарь с ободряющими криками прорвался вперед и побежал на противника в одиночку, прикрываясь щитом от града пилумов и стрел. Ближайшие центурионы, вдохновленные мужеством вождя, ринулись за ним, следом хлынули легионеры — и в один миг ход битвы переломился. В последующей схватке полегло больше тридцати тысяч помпеянцев, Цезарь же потерял всего тысячу солдат.

О победе целыми днями кричали глашатаи на всех перекрестках Рима, и разъяренная Фабиола, как никогда, деятельно углубилась в дела Лупанария, чтобы занять себя до возвращения Брута. Цезарь тоже пока оставался в Испании, добивая остатки врагов и наводя порядок во всей провинции. По мере роста народных восторгов благодарный сенат установил невиданный срок чествования Цезаря: пятьдесят дней. Диктатору также присвоили титул «освободитель» и решили заложить в честь его храм, посвященный Свободе. Ему также даровали право навсегда сохранить титул императора, которым раньше Цезарь звался лишь на триумфах.

Фабиолу несказанно злило то, что Цезарь остался жив, да еще и победил при Мунде. Хотя она когда-то мечтала, чтобы он долго и мучительно умирал у нее на глазах, через столько лет бесплодных ожиданий она согласилась бы и на меньшее. Однако, несмотря на ее мстительные грезы, Цезаря не только не убили, но даже и не разгромили в битве. Хуже того, он сделался единоличным и непререкаемым правителем Республики. Биться ему было не с кем: в Греции, Малой Азии, Египте, Испании, Африке не осталось никого, кто посмел бы выступить против триумфатора.

Впрочем, как вскоре обнаружила Фабиола, помощь приходит, откуда не ждешь. Ее вдруг стали достигать слухи о том, что римляне — то ли на радостях из-за окончания гражданской войны, то ли пользуясь отлучкой Цезаря — выказывают недовольство правителем. Сначала негодовали из-за долгого срока для чествований, беспрецедентного за всю историю Рима. Потом шептались о титуле освободителя — да полно вам, кого же Цезарь освободил-то? После пришел черед императорского титула. И в толпе на римских улицах, и от богатых клиентов Лупанария Фабиола то и дело слышала, что звание слишком вскружит диктатору голову. Мол, Цезарь всего-навсего полководец — успешный, этого не отнять, незачем ему такой несоразмерный титул? Мудро кивая, Фабиола не отвечала, а лишь запоминала на будущее имена собеседников. Время для действий еще придет.

* * *

Настала поздняя осень, раздор с Ромулом длился уже почти год. За это время близнецы несколько раз виделись, внешне их отношения выглядели непринужденными. Ромул даже съездил с Фабиолой в Помпеи на ее латифундию. По большей части близнецы общались так же, как до разлуки, прежняя детская близость то и дело сквозила в беседе, стоило лишь провести вместе немного времени. Однако искреннее удовольствие от встреч постоянно отравлял тайный разлад из-за Цезаря, временами вспыхивавший с новой силой. Вторая ссора, яростнее прежней, разразилась после возвращения Цезаря из Испании, когда Ромул вновь отказался участвовать в заговоре Фабиолы. Терзаемый виной, юноша впервые задумался, не рассказать ли кому-нибудь о ее планах, однако он понимал, что если дело вскроется, то сестру казнят, и потому молчал. Убеждая себя, что у Фабиолы никогда не хватит духу — или возможностей — исполнить план, он хранил все в тайне и ничего не говорил даже Тарквинию, опасаясь его пророчеств.

Фабиолу тоже мучили сомнения. Она боялась разоблачения со стороны брата, но не смела что-нибудь против него замышлять — так далеко ее беспощадность не заходила. И все же девушка не отказывалась от своих замыслов даже под угрозой вечной вражды с Ромулом. Фабиола не жаждала с ним ссоры — нет, он ведь ее любимый брат, которого она так мечтала встретить. Однако отступать от своих планов она не станет. Цезарю от расплаты не уйти. Вести с последнего триумфа только укрепили ее решимость. В отличие от прежних четырех триумфов, прославлявших победу Цезаря над внешними врагами, теперь Цезаря без обиняков провозгласили победителем над соперничающим римским войском, и такое грубое попрание традиций неминуемо вызвало недовольство сенаторов. Вслух, разумеется, не говорили ни слова, однако, например, трибун Понтий Аквила во время триумфа отказался встать при виде колесницы Цезаря, так что диктатор, придя в негодование, воскликнул: «Не вернуть ли тебе и Республику, Аквила?» Незначительный на фоне прочих восхвалений, жест Аквилы заставил Фабиолу призадуматься.