Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

Гийом всучил Мари-Мадлен дешевое распятие и толстую восковую свечу.

* * *

На самом деле, верить следует не картам, а нашему внутреннему даймону, который всегда направляет наш выбор, пусть не раскрывая нам всего, а лишь отбрасывая на долю секунды покров темноты, дабы показать во сне образы, смысла которых мы не разумеем, и мельком явить в просвете бездонных туч картину, которую мы вмиг забываем. Переглянулись ли X. и ребенок в костюме белого кролика? Быть может, то был не взгляд, а лишь смутное ощущение? Легкий звонкий удар, будто насекомое задело листву? Они не признают друг друга и ничего не вспомнят. Двадцать лет спустя примут за начало уготованную с незапамятных времен тайную взаимосвязь. Неведение и тьма. X. и Хемлок не ведают, что на краткий миг увиденная в Ницце женщина в инвалидной коляске внушила отцу X. столь сильную страсть, что он подумывал на ней жениться, в каковом случае X. не довелось бы выйти из небытия. X. и Хемлок не знают, что мансарду, где таится для них смертельная опасность, сто лет назад занимал страдавший осложненной хореей человек, который однажды свалился с лестницы, а затем с вывихами и переломами три месяца промучился в больнице. Мы ничего не знаем. Ничего не можем предвидеть. Гадаем и ошибаемся. Неизвестно даже, когда и почему в мозгу X. зародилась болезнь. Мы не помним, куда ушли годы, целая жизнь - вся эта соль, не помним, сколько общих образов уже растворились в пустоте. Впрочем, некто Анинов действительно существовал: он владел фабрикой зубной пасты в Леваллуа, но не закрывал никакую книгу, а окончил свою долгую жизнь в Базеле - процветающим акционером предприятия, специализировавшегося на производстве барбитуратов.

* * *

В тот день не давали спектаклей, и все жители высыпали на улицу, а кабачки заполнились только после казни. Меж домами раскачивался серо-бурый океан толпы, чьи волны плескались вокруг неподвижных утесов карет с припавшими к дверцам лицами. Лубочники и торговцы кантиленами поднимали над головами бумажные стяги, щиты с вывешенной исповедью маркизы. Казнь изображалась грубыми красками - красной и синей: одетый по моде прошлого столетия палач размахивал над женщиной с завязанными глазами огромной шпагой. Крыши почернели от зрителей. Сдаваемые по десять пистолей окна загораживались физиономиями, расположенными одна над другой, точно висевшие на невидимой стене маски: камень и пространство сменила новая архитектура - сооружения из шевелящихся ртов и глаз.

Тачка с трудом прокладывала себе дорогу, медленно двигаясь по улице де ла Каландр, где суконщики закрыли в тот день свои лавки, затем миновала церковь Сент-Женевьев-дез-Ардан и направилась по Нёв-Нотр-Дам. Порой из толпы вырывались оскорбления и непристойности, а также слова сострадания, испуганные крики, молитвы. Лицо Мари-Мадлен исказила судорога:

— Сударь, - дрогнувшим голосом сказала она исповеднику, - неужели после того, что происходит сейчас, господину де Бренвилье не хватит мужества покинуть этот свет?

Аббат Пиро тщетно пытался ее успокоить. Она горестно замкнулась в себе.

— Это все взаправду?.. По-настоящему?.. - в ужасе повторяла маркиза, когда они остановились на паперти церкви Сен-Кристоф и ее спустили на землю. Какая-то искорка, растительный голосок, потаенное дуновение заставляли до самого конца надеяться на чудо. Неужели ей действительно посулили помилование? Сказали что-то в завуалированной форме, поддерживая эту иллюзию?

Тачку поставили за невысокой стеной паперти - невдалеке от величественного фонтана. Охранники пробрались сквозь толпу, Мари-Мадлен зашагала босиком, с веревкой на шее, к большому порталу Собора Парижской Богоматери и преклонила колена под изображением Страшного суда. Не задумываясь над собственными словами, она машинально повторила вслед за палачом формулировку признания в своих преступлениях. Ей просто хотелось, чтобы все поскорее закончилось.

Свеча в связанных руках казалась ужасно тяжелой. Распятие вдруг выскользнуло и упало на землю. Гийом поднял его и всунул ей между пальцами. Затем, шатаясь в изнеможении, маркиза вернулась к тачке под улюлюканье толпы. Случайно наступив левой ногой на гвоздь или осколок стекла, Мари-Мадлен мучительно захромала. «Уже недолго осталось, - говорила она про себя, - скоро все кончится». Она была плененным зверем, а смерть - выходом из темницы. Непокорная Мари-Мадлен уносила в могилу свой мятежный дух - избыточный балласт при падении в небытие. Она уже отдалялась: в памяти всплывали обрывки фраз, отдельные образы, бессвязные слова, музыкальные мелодии. Видя по пути толпы народа, она вдруг вспомнила, как во время казни Беатриче Ченчи рухнула трибуна, из-за чего погибло множество зрителей, и невольно улыбнулась - Пиро посмотрел на нее удивленно и безутешно.

Добравшись до моста Нотр-Дам, Мари-Мадлен заметила рядом с тачкой Дегре, скакавшего верхом на лошади, и лицо ее исказилось от ярости. Маркиза попросила палача стать так, чтобы не видно было этого человека, но, взяв себя в руки, разрешила вернуться на прежнее место. Она пожала плечами: «Что толку?..»

Шестьдесят восемь домов на мосту Нотр-Дам, с аркадами на первых этажах, красивыми вторыми и двумя рядами слуховых окон на крышах, были неотличимы друг от друга. Все окна заполнились головами. Никогда еще на мосту не скапливалось столько народу, и тачка порой застревала, точно карнавальная колесница, минут на семь. Но Шарлю Лебрену этого вполне хватило: протиснувшись меж двумя женщинами и тучным мужчиной, он ухитрился достать из карманов сангвину, грифель и альбомчик с бумагой верже. Затем он проворно, уверенными штрихами зарисовал маркизу де Бренвилье с натуры: она лежала на груде соломы, в низко надвинутом чепчике и большой рубахе смертницы, с исповедником и палачом по сторонам. Женщина лоснилась от пота и скалила зубы: художник изобразил ее пристальный взгляд, сжатые руки, похожие на лапы, и судорожную скованность во всем теле. Вернувшись домой, он обнаружил, что незаметно для самого себя поместил на скуле маленькую родинку.

Когда прибыли на Гревскую площадь, Мари-Мадлен не выказала ни малейшего страха при виде эшафота и костра.

— Ну что ж, мадам, - сказал палач, - следует проявить мужество. Одно дело - добраться сюда, беседуя с этим господином, - он указал на аббата Пиро, - и совсем другое - выстоять до конца, не потеряв самообладания.

Он произнес это чисто по-человечески, хотя сам тоже нервничал. Волнение публики ничего хорошего не предвещало: палач боялся, что промахнется, и его освищут, а то и намнут бока. Но метким ударом он, напротив, мог сорвать аплодисменты. Гийом обрадовался, что суд пощадил маркизу и не стал приговаривать ее, как отцеубийцу, к усекновению кисти. Сама же она вдруг ощутила предсмертную тоску и попросила разрешения сходить до ветру. Привыкший к подобным просьбам Гийом жестом указал место за эшафотом. Мари-Мадлен присела на корточки и опросталась, с таким громким шумом выпустив газы, словно испустила дух, а затем привстала, покачиваясь над теплым зловонием, и подтерлась крестьянской юбкой - больше было нечем.

К подножию эшафота подошел секретарь парламента, который объявил, что в ратуше собрались члены следственной комиссии, готовые выслушать показания, буде мадам де Бренвилье пожелает их дать. Она спокойно отреклась от клеветы, возведенной на Брианкура и Дегре, присовокупив, что созналась во всем, и прибавить ей нечего. Пока палач приставлял к эшафоту лестницу, Мари-Мадлен решительно поблагодарила аббата Пиро и весьма учтиво попросила не оставлять ее, пока не отрубят голову. Бедняга не смог ответить из-за душивших слез. Тогда, слабым кивком показав, что готова, маркиза поднялась по лестнице, приволакивая раненую ногу.