Над горой играет свет - Кэтрин Мадженди

Мне было шестнадцать лет, ума палата.

Последней грезой наяву была эта: как я еду верхом на Фионадале на свою гору, ноздри щекочет запах земли, листья деревьев гладят меня по голове и по плечам, клубится со всех сторон туман, лунные блики скользят по лицу. Ветер упруго холодит щеки, и я поднимаюсь все выше и выше, погружаясь в сонное забытье. Там, на вершине горы, отпускают все беды, стихает боль. Наконец-то.

Если бабушка еще раз прикажет ветру разбросать по комнате мои бумажки, я на нее накричу и свирепо притопну ногой. Сама знаю, что пора идти в мамину комнату. И не надо подгонять, натравливать на меня ветер. Нечего удрученно качать головой и выразительно махать рукой, сама все понимаю. Понимаю, что мне нельзя уехать, не доведя все до финала. А без маминой комнаты завершить повествование никак невозможно.

И вот я иду по коридору, и ветер врывается во все распахнутые окна, устроил сквозняк по всему дому. Я закатываю глаза:

— Сказала же тебе, иду, иду.

Смотрю на мамину дверь, но потом убегаю на кухню, выпиваю там полный стакан воды, в пять глотков. Вытерев рот, объясняю:

— Что-то захотелось попить водички.

Мика бы сейчас шлепнул меня по макушке, сказал бы, что хватит уже изобретать отговорки, пора разобраться с маминой территорией. Энди прямо с порога потопал бы в мамину комнату и пожал бы плечами, в смысле, «ну и что тут такого страшного?»

А Бобби сказал бы обоим, что нечего на меня давить, и сам стоял бы рядом, ждал бы, когда я решусь.

…Усилием воли я вернулась из детства в настоящее. Закрыв глаза, представила братьев теперешними, взрослыми. И хорошо, что мы все уже не дети, что детство давно кончилось. Это ощущение отдаленности и знание того, что и как было после, смягчало боль воспоминаний.

Итак, что было после. Я знаю, что Мика отчаянно старался убежать от самого себя и в конце концов к себе же и прибежал, к истинному себе. Я была на первой его выставке, в модном красном платье, и волосы закрутила в модную «улитку», лак красный, и на руках и на ногах, на шее серебряный кулон мисс Дарлы, в который вложила записку: «Духи ушедших, позвольте Мике спокойно спать по ночам».

Мика чуть не лопался от гордости, самодовольно улыбнувшись, крикнул мне тогда:

— Говорил же я тебе! Говорил, что так будет!

Да, он добился того, о чем мечтал, мой старший брат. Совсем бы был молодец, если бы не кое-какие пагубные пристрастия, надеюсь, он от них избавится, освободится.

У Энди есть книжный магазин, в нем пахнет старинными книгами, кофе и ладаном.

— Вот, прочти, — говорит он, протягивая мне очередную книжку, — тебе понравится.

Как правило, книжка действительно нравилась. Еще у Энди есть гоночные авто, он увлекается джазом, играет блюзы, он и сам пишет музыку. По-прежнему любит рискованные забавы. Пощекотать себе иногда нервы. Я была на их с Бет Энн свадьбе, я слышала первый крик их сына Бенджамина Хейла. Бен в детстве был таким же шальным, как его папочка, так же плевать хотел на опасности.

На выпускном в мединституте у Бобби я тоже присутствовала, теперь у нас в семье имеется хирург-ортопед. Бобби необыкновенно идет белый халат и очки в тоненькой оправе, которые совсем не скрывают его поблескивающих глаз.

Жуя кусочек свадебного торта, я смотрела, как Бобби танцует со своей невестой, Анджелой. А племянникам, появившимся быстро, на раз-два-три, я всегда привожу жвачки-«сигары». Ребекка Кейт, Роберт Дин и Фредерик Эндрю. В доме доктора постоянный шум, гам и хохот. За ним хвостиком ходят его малявки. Как когда-то он сам ходил за Энди. Возможно, у Бобби тоже есть какие-то тайны, но он про них не распространяется.

…Я потрогала свисавший с шеи подарок мисс Дарлы, с которым не расстаюсь. Сейчас лошадиная головка была пуста. Я не подумала о заветных желаниях, в полном потрясении сорвавшись сюда к маме. У меня не было времени их обдумать.

Я была с мисс Дарлой в тот момент, когда умерла София, помогала копать могилку на заднем дворике. Потом она завела себе бостонскую терьершу, Мэрилин Монро.

Жаркими луизианскими вечерами мы вдвоем с мисс Дарлой усаживались на ее уютные садовые качели и потягивали сладкий чай, и слова нам были не нужны. Хорошо бы моя мисс Дарла жила вечно. Глупая я, конечно.

Потом вспомнилась Джейд. Все танцует, скоро окончательно испортит себе желудок и окончательно запутается в кавалерах, но я все равно ее люблю.

Эйдин. Она пришла ко мне, истосковавшись по матери, ибо родная мать ее бросила. Когда это произошло, Эйдин проплакала всю ночь, стиснув зубами ухо мягкой игрушечной зверушки, чтобы заглушить рыдания. Это уже позже она спросит, можно ли ей жить у меня, и я испугаюсь, а теперь я не понимаю, чего я тогда так испугалась. Пришла она сразу после краха моей семейной жизни, превратившейся в безобразное дымящееся пепелище. Муж нашел другую, которую любил сильнее и которая смогла родить ему детей. Ну и плевать. Мне глубоко на все это наплевать. На то, что он нашел другую и настрогал пятерых, что отгрохал огромный дом в Калифорнии, там теперь и живет. Плевать я на него хотела. У меня есть Эйдин и моя семья. Хорошо бы они сейчас очутились здесь, в нашей низине. Мечты, мечты…

Широко раскрыв глаза, ставлю пустой стакан на стол (оказывается, так его и держала перед собой) и твердым громким голосом (никаких сипов и всхлипов) произношу:

— Хватит тянуть, Вирджиния Кейт, — узнаю интонацию бабушки Фейт и мамину. И все-таки это моя собственная интонация.

И вот я опять у маминой двери, поворачиваю ручку, вхожу. Вот ее новый радиоприемник. Любимая ее подушка, вышитая крестиком. Потертый коврик. Пересекаю комнату и подхожу к окну, чтобы впустить ветер. Ворвавшись, он тут же опрокидывает стеклянных маленьких лебедей. И сразу перед глазами картина из далекого прошлого: мама сидит перед туалетным столиком, расчесывает волосы (сто раз — отогнать сглаз и еще два, чтобы лучше росли).

Глянув на стену, непроизвольно открываю рот и, вероятно, очень широко, потому что на ней висят две картины Мики. На одной мы все трое, маленькие еще, хохочем как ненормальные. Опираемся попами о крышку кедрового сундука, в котором спрятано — так мне кажется — все наше прошлое. На второй — мама, в самом расцвете своей красоты. Алые напомаженные губы, цыганистая блузка приспущена на плечах. Волосы откинуты на спину, но часть их развевается на ветру, и мама в ореоле черных прядей. Темные бездонные глаза, в них хочется погрузиться навеки, отдаться во власть маминых неодолимых и непостижимых чар.

…Я вытерла щеки, мокрые от слез. Все-таки я безнадежная дура, нечего сказать, разревелась как маленькая. Вот и хорошо. Открыла шкаф. Платья на плечиках, как дневные тени и вечерние небеса, как тихая заря и меркнущий закат, а любимого красного нет, в нем она умерла. Вытащив синенькое, приталенное, зарылась в него лицом, вдыхая мамин запах. Вверху на полке стояли две коробки из-под обуви и шляпная. Я стащила их вниз. Там лежали письма, фотографии, мамины записочки, рисунки Мики, самые первые, камушки, которые мы притаскивали ей с ручья, мои детские бантики. Их я отложила, их я точно заберу к себе в комнату.