Сибирь - Георгий Марков

6

Здесь, в логу, был словно другой свет. Ветер свистел где-то над головой, и снежные вихри проносились по оголенным ребрам лога. Идти было легко, и Катя удивилась, когда Лукьянов, круто вывернув свои лыжи, сказал:

— Ну, вот он и Окентий Свободный. Стучать сейчас будем.

В двадцати шагах от себя в окружении молодых пихт, запорошенных снегом, Катя увидела избу с двумя окнами. Вокруг избы не было не только двора, но даже изгороди. Не было амбаров. Не облаяли пришельцев и собаки. Лес сумрачный, небо непроглядное, земля промерзшая, и ни единого живого звука…

Лукьянов кулаком забарабанил в окно. Переждал немножко и снова принялся стучать.

— Ишь ведь как заспался Окентий! Ни ответа, ни привета, — бормотал он, продолжая дубасить по раме.

— Эй, кто там?! Заходи, изба не закрыта, — послышался голос издали.

— Здорово, Окентий! Это я, Степан Лукьянов Идем, Катя, очнулся наконец хозяин.

Лукьянов и Катя сняли лыжи, обогнута избу и остановились возле двери, не решаясь войти.

— Куда же он девался? Не то в избу вернулся, не то куда-то ушел, вслух рассуждал Лукьянов.

— Входи, Степан, входи. — Окентий на руках нес охапку дров от поленницы, белевшей между двух больших елей. Лукьянов посторонился, открыл дверь, пропустил хозяина вперед.

Когда Окентий зажег жировик, Катя осмотрела избу и самого Окентия. Изба была просторная, рубленная из круглых бревен. Кроме глинобитной печи, стола с лавкой, топчана из голых досок, маленькой железной печки, вынесенной на самую середину избы, ничего здесь не было. Правда, по стенам избы, особенно в углах, висели метелки какой-то травы.

Видать, хозяин не жалел дров. Тянуло теплом и от большой печи, гудела и маленькая печка, постреливали еловые обрубки. Но всего этого Катины глаза коснулись мимолетно, потому что, дойдя до Окентия, остановились на нем.

Кате вспомнились слова Мамики: "Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак…"

Это был щуплый старик с круглой лохматой головой, непричесанной, редкой бородкой, с морщинистым лицом и носом, выразительным до удивления. Поражала не величина носа, слишком крупного для такого худого, скорее даже испитого лица, а форма его. Начавшись между глаз высоким переносьем, он неожиданно растекался по щекам, становясь приплюснутым. А кончик был вздернут и будто бросал вызов всему окружающему миру. Стоило взглянуть на Окентия, как становилось ясно: этот человек необычный, задира, неуживчивый с другими. Но так ли это было на самом деле, Катя не знала. Окентий скинул полушубок, остался в длинной холщовой рубахе до колен, в пимах, с напуском широких шаровар, — стал приглашать Лукьянова пройти. Катю он, казалось, не замечал.

— Ты чего это, Степан, в этакую сгинь по лесам шастаешь? — спросил Окентий негромким писклявым голоском. — Я мог бы и напугаться твоего стука. — Он потешно замотал головой, протяжно засмеялся, прищуренные юркие глазки его округлились, заблестели от огня светильника.

— Нужда, вишь, Окентий, прижала. Уж ты не обессудь, — сказал Лукьянов и быстро снял с себя свою суконную короткую тужурку, устраивая ее вместе с шапкой на длинный кляп, вбитый в стену.

— Из-за нее, что ль? — Окентий кивнул на Катю.

— Крючки прицепились, — кратко объяснил Лукьянов.

— Сымай одежду, дочь. Проходи вон на лавку, отдыхай, — обратился Окентий, впервые взглянув на Катю. Теперь старик говорил твердым, низким голосом, и Катя поняла, что ее новый знакомый умеет придавать своему голосу разные тона.

Катю пошатывало от усталости. Она устроила полушубок на тот же кляп, на котором висела тужурка Лукьянова, и с удовольствием опустилась на лавку, положив подрагивавшие руки на стол.

— Прошу тебя, Окентий, подмочь мне. Пусть подружка моей дочки переднюет у тебя, а послезавтра под вечерок выведи ее к выселку. И никому ни гугу.

Крючки прицепились, — повторил Лукьянов слова, раз уже сказанные.

— Вот уж кого гром бы разбил! — воскликнул Окентий твердо и заверещал писклявым голоском: — А хоть и больше пусть поживет, пить-есть найду чего… И на дорогу к выселку выведу. Чего же не вывести…

— Путь испытанный. — Лукьянов переглянулся с Окентием. Катя заметила это и вспомнила рассказ Мамики об арестантах, переправленных Лукьяновым из села; Окентию. Может быть, они пробивались к своей свободе по этой же дороге…

— Окентий достал из широкого чела печи большой чайник, вытащил из столешницы круглые чашки, выдолбленные из кусков дерева, достал из подполья туесок с медом, сухарницу из бересты и пригласил отведать с устатку чайку.

Кате очень хотелось пить, но еще сильнее ей хотелось спать. Обжигаясь кипятком, она выхлебала чашку крутого навара чаги, откровенно попросила:

— А лечь мне можно где-нибудь, дедушка?

— А почему нельзя? Все можно. — Он стащил с печи дерюгу, кинул ее в угол. — Вот тут и ложись.

Катя взяла свой полушубок, завернулась в него, край дерюжки свернула в комок и легла. Она не слышала ни того, когда ушел Лукьянов, ни того, когда, загасив светильник, залез на печку Окентий. Она спала непробудным сном человека, силы которого были исчерпаны до предела.

Проснулась Катя поздно. Окна стояли светлые и белые-белые от налипшего снега. Буран, по-видимому, утихал. Ветер торкался в стены все реже и реже. Дрова в железке прогорели, и в избе становилось прохладно.

Катя подбросила в печку дров. Угли еще тлели, и заново поленья разжигать не потребовалось.

Окентий куда-то уже ушел. На столе стоял чайник, тоже изрядно остывший, тут же была чашка с брусникой, лежала связка вяленых чебаков и черный сухарь.

Катя поняла: хозяин не дождался ее пробуждения, но и не забыл о ней, оставил поесть. Можно жить хоть целый день.

Катя прежде всего занялась собой: умылась над корытцем, тщательно причесалась. Темно-вишневые волосы ее сбились, переплелись так, что гребенка сразу не брала. Вот уже двое суток она не занималась своей прической. У Мамики на полатях тесно, потолок не давал приподнять голову, ну а вчера, после пробежки по ночной тайге, ей было не до волос. Она, кажется, высохла от пота только под самое утро… Умываясь, Катя обнаружила на лице две царапины от сучков. Слава богу, они уже засохли и не болели.

Завтракала Катя не спеша. Впереди у нее бездна времени, и его нужно было чем-то занять. Из еды, оставленной Окентием, ей особенно понравилась брусника: крупная, сочная, схваченная морозом, она была сладкой и ароматной. Катя съела все, что оставил Окентий, а сок выпила через край чашки. Потом она принялась за уборку избы. Подметая пол, перемывая посуду, невольно думала о хозяине избы. Жилище его, человека уже престарелого, нельзя было назвать запущенным. Стол, видать, обмывался горячей водой, а лавка, примыкавшая к столу, сохраняла следы скобления.

Правда, по углам кое-где висела паутина, зато мух в избе не водилось. Катя с удивлением осмотрела передний угол: ни икон, ни креста, ни лампадки — ничего.