Тетя Мотя - Майя Кучерская

Чудо с иконой Задохина оживило. Он призвал отца Константина из собора, который прямо во дворе школы отслужил молебен, а после этого совсем уж разнервничался — «Школьная же она, да, Сергей Петрович, собственность? Я уж теперь у себя ее повешу, она теперь охранять же нас будет, да?» Давно уже Задохин не спрашивал его разрешения. Сергей Петрович только кивнул: «Само собой, где-то же надо все это хранить, пока новый музей не построим». Дернулся Иван Валерьевич, он не хуже Сергея Петровича понимал, новый музей строить не на что, некому, дернулся, но пробормотал: да, да, конечно. На следующий день икона уже висела в красном углу директорского кабинета.

Пожар пережило немногое. Мраморная подставка для письменного прибора, жестяная коробка из-под перловского чая с надписью: «полфунта 1 рубль 10 копеекъ», фарфоровая статуэтка оленя, почерневшие зубастые щипцы для колки сахара, прозванные детьми «крокодилом», продырявленная огнем пудреница. Из шестнадцати прялок осталась одна, обгоревшая, не из самых интересных, cередины ХIХ века… Сгорел весь собранный архив, хранившийся на чердаке. Военные треугольники, переданные им деревенскими бабушками, дневник наблюдений за погодой и интересными явлениями природы Александра Ивановича Петушкова, который вел записи с 1925 по 1989 год — девять больших амбарных тетрадей, отданных в музей его дочерью. А фотографий! Целые папки, альбомы! И корзина берестяная, две торбы, сарафаны девичьи и свадебный убор. Солонка-утица, рожок пастуший, табакерка, медальон с портретом, медный заварной чайник… Голубев пытался сначала составить описи пропавшего — и бросил. Все, все пропало! Что и описывать, зачем?

От былых сокровищ осталась смешная горстка. Вот еще колотушка сторожа — брусок с продетым шариком-кулачком, — совсем свежая, только в саже, что уж ее сберегло? И вспомнил Голубев, протирая ее сухой тряпкой, как целую заметку в местную газету про колотушку сочинил, объяснял, что сторож с колотушкой не от злых людей только оберегал деревню, а и от пожаров! Чуть дымок — бежал к рельсе, колотил тревогу, созывал народ. Колотушку им принес дед Пашки Заворина Степан Кузьмич, которому она досталась от отца. Сам Кузьмич в бытность свою колхозным бригадиром тоже ею пользовался, идя по деревне, стучал, поднимая народ на косьбу или какую другую работу.

На раскопках Сергей Петрович был оживлен, четок, как всегда с ребятами — он соскучился, год с ними близко не общался. Все тут же включились, как и не расставались. И он, как обычно, весело хвалил их за находки, всех замечал, к каждому был внимателен, все найденное фотографировал и заносил в тетрадь. И только вечером, вернувшись домой, слабел, вяло поужинав, шел в свой кабинет выплеснуть скопленную за день горечь. Оплакивал все, что сгорело. Не только в этом пожаре. Из обгоревших вещиц, что находили они с ребятами в углях, чернота всей русской земли поднималась, обнимала голову и жала, жгла сердце.

Разрушенные усадьбы, от которых не осталось следа. Опустевшие деревни, но даже и в живых деревнях — пустые дворы, ни житниц, ни амбаров, ни риг, ни каретников — жалкий сараюшко, курятник, огород с картошкой. Поэтому и крыльцо, украшение дома, стали забивать вещами, кладовку на крыльце делать, места мало, места нет! Но резное крылечко — разве это кладовка? Да о чем это он! Крылечки жалеет, а люди?

Замороженный в снежных полях, сваренный в котлах, с соловковских лестниц спущенный, затоптанный железными каблуками народ. Уничтоженное крестьянство, лавочники, священники, земские доктора, учителя, ученые — всех ведь убили, и господ, и слуг, и служилый люд. Вот в чем неправ был Задохин. Разве только священников расстреливали, мучили? И если тех-то хоть за веру, то за что же обычного мужика, который ничего ведь, кроме как детей, поднять своими же руками, который только не голодать хотел!

Кого ни вспомнишь, куда ни глянь.

Сергей Петрович перекатывал в ладонях серебряный комок, захваченный с пепелища. Он догадался: это ложка, черная серебряная ложка в виде ракушки. Досталась она им чудом. Эх, Иван Валерьевич, сколько было у нас чудес — разве снилось тебе?

Поехали искать усадьбу Новинки — по всем документам она значилась в одноименной деревне. Добрались на рейсовом автобусе до Хохракова, шли четыре километра пешком. Пришли. От деревни осталась одна изба: в зарослях крапивы и лопухов, словно споткнувшись, стоял покосившийся серый бревенчатый дом. В темных дырах на крыше ядовито зеленел мох, у избы качались сухие стебли прошлогодней травы. На двери ржавый замок, хотя окна разбиты, по дому гуляет ветер. Мальчишки заглянули внутрь — Сергей Петрович, ничего. Даже мебель вся вынесена, только вонь стоит — кажется, бомжи ночевали. Отправились исследовать все вокруг. Нашли в высокой траве остатки еще двух изб и болотце, бывшее когда-то прудом. Все. От усадьбы не сохранилось ни камня! Так бы и вернулись ни с чем, если бы не догадались пойти в соседнее, тоже уже наполовину опустевшее Лыкошино.

Лыкошино стояло в трех километрах от Новинок, за холмом, жили в нем четыре бабки и дед. Говорить с ребятами про старину согласилась одна Настасья Егоровна. Она им обрадовалась, сказала, что кой-чего как же, помнит. На лавках и полу у Настасьи Егоровны в избе лежали домотканые половички. Это всплыло, но лицо ее он сейчас помнил смутно — вроде бы широкое, когда-то, наверное, было круглым, нос скромной уточкой, глаза — как у всех русских бабушек. А вот голос помнил ясно, может, потому что несколько раз слушал записанный на магнитофон ее рассказ. И опять Сергей Петрович дернулся, поморщился: записи магнитофонные сгорели тоже.

Настасья Егоровна согласилась даже дойти с ними до места, показать, где что в Новинках находилось. Но не дошла бы она, еле-еле ходила. Две недели Сергей Петрович выбивал у председателя уазик. Выбил, Настасья Егоровна взобралась в него, и поехали.

Она показала им тогда, где стояла барская усадьба. Оказалось, в другой стороне, они и не искали там, и снова они долго ходили по высокому бурьяну, в рощице берез и осинок, и опять ничего! Перепутала? Ориентировалась Настасья Егоровна по одной ей известным приметам да по болотцу-пруду. Потому что деревья росли здесь тонкие, молодые. Так ничего и не нашли.

А ведь первый хозяин Новинок жил еще в ХVII веке, в Угличских писцовых книгах 1670 года Сергей Петрович обнаружил и его имя — Захар Семенович Погожий. С XVIII века здесь обосновались его потомки Нилины и прожили до 1917 года. Затем усадьбу национализировали, образовали в ней даже музей, но потом пропал и музей и само здание.

Бабушка долго говорила с ними, уже за чаем, у себя дома. Тут-то они и включили магнитофон, слава богу, догадались взять.

«Гулять сюда ходили, из нашего Лыкошина да из всех деревень. Сад-от был. Да какой! Кусты сирени на аллеях, липы, березы — не в обхват. Где ж те деревья? Дак спилили! В войну-то все-о-о попилили, на чурки, возили на станцию топить поезда. Бабы же наши и пилили, мужики воевать пошли. А мы попилим-попилим, работаем дружно, голодные-холодные — так и что? Потом на дроги все кладем, веревками окутаем и везем по снежку. Какие лошади? Сами. Забрали давно лошадей, на войну.

Дома барского нет, не помню, а сараи были, много еще оставалось. А пруды какие! Хосподи! Вить все купанье здесь. Три их было, пруда — Чистой-от, в нем и купались, дно там было глиняно, ходишь, что по полу, ни мути никакой, не росло ничего, вода прозрачная, чистая, вот и Чистой. Был и Красный, в нем водилась когда-то рыба красная, но при нас уж не водилась. Третий пруд самый красивый был, прям посреди Новинок — большой, тополей кругом! Ивы над водой склоняются. А соловьев-то! Ходили сюда и соловьев слушать… И женихалися. А как? Говорят еще, в Лыкошине барыня одна доживала. Как бар разоблачили, она к нам за молоком ходила, ботинки в шнурках, а шнурки накручены, не завязаны ничего, старая уже барыня была, неаккуратная стала, все кое-как, и собачка беленькая с ней бежала. Это мне мама рассказывала, я уж не помню. Похоронили и барыню. Управляющий их, Андриан Дмитриевич, первым колхозным бухгалтером стал — больше грамотных не нашлося».